Фрагменты - Козаков Михаил Михайлович

Ногой под зад — и взбунтовавшийся было сотрудник выкатывается из редакции в ближайший гастроном за вышеупомянутым продуктом, который тогда (подумать только!) можно было приобрести за 4 рубля и 12 копеек.

Веселые, однако, были времена! Занятные, не скучные!

Кажется, недавно Хрущев разоблачал культ личности на XX съезде, «закручивал гайки» на XXI, с удвоенной силой изобличал Сталина на XXII — и, оторвавшись от текста доклада:

— Да что там! Бывало, войду к нему, а он мне: «Пляши, Никита!» И я — плясал!!!

Только вчера стучал ботинком в ООН, запугивал-высылкой из страны молодых абстракционистов и «левых» поэтов, мелькал во всех киножурналах, появлялся на экранах телевизоров, увенчанный индусскими венками, а 14 октября 1964 года нашего Никиту Сергеевича, как пелось в частушке, «маленечко того…».

Я узнал об этом в предбаннике ефремовского кабинета. Бежит бледный Эрман. Подходит к Олегу, что-то шепчет ему на ухо, и они уходят в кабинет. Вышли оттуда. На лице Олега ошарашенность. На вопрос: «Что стряслось?» — не выдерживает:

— Хрущева сняли!

В газетах еще ничего нет. Москва уже несколько дней убрана празднично. Все готово для встречи трех космонавтов, которую по связи обещал им сам Хрущев:

— Прилетайте, встретим, как положено встречать героев!

Егоров, Феоктистов и Комаров уже на Земле, однако обещанных торжеств пока не видать. Как потом стало известно, и самого Хрущева в Москве не было. Отдыхал где-то на юге. И вот как раз в этот момент его «маленечко того».

Четырнадцатого октября мне исполнилось тридцать лет. Допоздна сидели у меня дома, и, как всегда, не хватило выпить. В одиннадцать часов вечера я на своем «Москвиче» рванул в ресторан «Националь», что напротив гостиницы «Москва», докупить напитка, того самого, что стоил тогда 4 рубля 12 копеек, правда, без ресторанной наценки. Отоварился. Сел за руль и, пока разогревал машину, думал про себя: «Что за чушь, однако! Если Хрущева сняли, отчего на фасаде гостиницы «Москва» в самом центре столицы висит панно с его изображением?» И буквально в эту секунду огромное панно вздрогнуло и медленно, медленно поползло вниз. Как загипнотизированный, я сидел в «Москвиче», не в силах оторвать взгляда от снижающегося изображения Хрущева — на трибуне с поднятой рукой и указующим вверх перстом. Там, куда он указывал, парили голубь мира и лозунг: «Космос — это мир!» Как при замедленной съемке, панно все ползло вниз. Его свертывали. Вот уже на поверхности остался «биллиардный шар» головы Никиты Сергеевича, а вот и голова исчезла, стала укорачиваться рука, палец — и его не стало, вот исчез голубок мира, а вместе с ним и лозунг. Всё.

О многом успел я передумать у ресторана «Националь», пока фасад гостиницы «Москва» обрел свой будничный вид. Потом включил зажигание и поехал домой, к друзьям, ожидавшим подкрепления. Всё.

«Позорным десятилетием», «волюнтаризмом» — как только не именовали потом правление Хрущева. Он был еще жив, но его уже как бы и не было. Рассказывали, что когда Черчилля попросили прокомментировать сие событие, он якобы ответил так: «Я думал, что я умру от старости, но боюсь, как бы мне не умереть от смеха. Однако, если говорить серьезно, — продолжал лондонский философ, — прокомментировать передвижение в русском правительстве невозможно: оно всегда напоминает мне схватку бульдогов под ковром… рраз!.. и чей-то труп выброшен наверх…»

Я дважды в жизни видел Хрущева. Не в газете, не в кинохронике, не по телевизору, а живьем. Так случилось, что оба раза мне довелось выступать в его присутствии. Второй раз — когда его, персонального пенсионера, привели в театр «Современник» на спектакль «Большевики». Первый — за девять лет до того, когда он был премьером страны.

Актриса Руфина Нифонтова и я, два популярных киноактера, вели правительственный концерт в Георгиевском зале в новогоднюю ночь 1958 года. При моей, как многие считают, уникальной памяти на стихи я с великим трудом задолбил строки Роберта Рождественского, которыми открывался праздник:

«С Новым годом, страна! С новым счастьем, страна! С новым хлебом, страна! С запасами тысячетонными!»

Дальше подключалась Нифонтова, и то, что декламировала она, я, естественно, не учил, а посему воспроизвести не могу. Заканчивали вместе, как юные пионеры, хором, какой-то подобной, трескучей фразой.

Мы стояли на сцене Георгиевского зала, а внизу параллельно эстраде был расположен накрытый стол, за которым — спиной к нам — восседало правительство во главе с Н. С. Хрущевым. Дальше — бесчисленные столы для знатных гостей, послов иностранных держав, военачальников, министров и т. д. Концерт транслировался по радио и в другие залы, где за столами сидели гости рангом пониже, чтобы и они могли насладиться скрипичным дуэтом отца и сына Ойстрахов. А когда танцевали адажио молодые Катя Максимова и Володя Васильев, то не вместившиеся в Георгиевский зал слышали только музыкальное сопровождение да стук пуантов Кати и эхо прыжков Володи по помосту сцены.

Во время чтения виршей Рождественского слышу в зале стук ножей и вилок, общий гул, а краем глаза вижу лысину Хрущева и, так сказать, полулицо единственного из вождей, который сидит вполоборота к эстраде, приложив руку к уху, чтобы лучше слышать, — . старенького Клима Ворошилова. Отчитали. Слава Богу, громко и без ошибок выговорили текст про «запасы тысячетонные». Подобие аплодисментов. Мы объявляем следующий номер и ныряем со сцены вниз, за кулисы, точнее, за перегородку, из-за которой можно подглядывать за залом, что я и делаю, пока не получаю замечание от «искусствоведа в штатском».

Ведущие предупреждены, что концерт пойдет не подряд, а с перерывами. Когда перерывы возникнут — уж это зависит от здравиц и речей, которые будет произносить Никита Сергеевич. Перед Хрущевым звонок, — не колокольчик, а именно серебряный звонок. Он нажимает на кнопку, собирает внимание зала и разражается очередной здравицей. Говорит в микрофон, с каждой выпитой рюмкой звонит в звонок все чаще и говорит все дольше.

Концерт тащится как немазаная телега. Начался он за час до полуночи и боя курантов, теперь идет уже второй час ночи, номеров же еще предостаточно. Где-то там, в одном из последних залов, сидит моя тогдашняя жена (а я с огромным трудом, почти ультимативно добился, чтобы она получила гостевой билет), но мне предстоит увидеть ее в Новом году только в два часа, когда будет закончен концерт.

Наконец разыскиваю ее за одним из столов, где уже шаром покати, быстро съедаю и выпиваю то, что ей удалось для меня сохранить, и мы что есть мочи рвем на Пушечную, в ЦДРИ, в надежде хоть немного повеселиться в новогоднюю ночь. Выходим из Дворца, а по радио: «Машину посла Финляндии — к подъезду!», «Машину посла Великобритании — к подъезду!», «Машину посла Югославии…», «Машину посла Болгарии…», «Карету Скалозуба!», «Карету Репетилова!»…

Нет! «Вон из Москвы!» И мы по морозу, в чудную, снежную новогоднюю ночь 59-го бегом (холодно) — в ЦДРИ, где — ура! — застаем актерское веселье в самом накале. Садимся за стол к Ефремову. Здесь же артист Театра имени Маяковского А. А. Ханов. Он знает, что я уже просил Охлопкова отпустить меня в «Современник», и шутливо басит:

— Куда ты собрался, Мишка? Ты посмотри, какой он худой! — хлопает Ефремова своей ручищей. — Главный режиссер должен быть представительным!

И хохочет раскатисто…

И вот спустя девять лет тот, кто тогда, в Кремле, был обращен к нам, артистам, только своей спиной, все-таки увидел среди прочих и меня в спектакле «Большевики», поставленном Олегом Ефремовым, одним из тех молодых, что сидели в страхе, когда Никита Сергеевич стучал кулаком и выискивал в зале их лица, чтобы вытащить на трибуну идеологического совещания с художественной интеллигенцией и призвать к ответу. Колесо отечественной истории совершило оборот. Старый пенсионер Никита Сергеевич Хрущев пришел в молодой театр поглядеть «антисталинский» спектакль.