Таганка: Личное дело одного театра - Леенсон Елена

Ю. П. Любимов. Учитесь, дорогой заместитель начальника, хотя бы на том, что Вы [сейчас] слышите, и выучитесь, пожалуйста, если Вы хотите с нами, со мной работать. Вы неправильно себя ведете ‹…›.

Р. П. Кречетова[1030]. Вы пришли на этот спектакль в первый раз…

(Один из представителей Управления уходит из кабинета.)

Ну, это уж элементарно, по-человечески неприлично и не делает чести…

И вот выступаете так категорично, и говорите „мы“. А я даже не знаю, от чьего лица в сложившейся ситуации можно так категорично говорить. Мы уже несколько отвыкли в нашей профессиональной деятельности от таких ситуаций… Бывают ситуации, как у политиков, военачальников, исторически сложные, когда нельзя решать одним махом. Вы согласны с этим? Не все решается так, как Вы сегодня решаете.

В. М. Самойленко. Мы сегодня ничего не решаем.

Р. П. Кречетова. Я сижу здесь с 6-го числа. Хожу на репетиции. Никогда за всю свою профессиональную жизнь я не видела, чтобы театр какой бы то ни было, даже этот, хотя этот театр я люблю больше других, работал так творчески, серьезно, ответственно, спокойно, без дешевой сенсации. Я не видела, чтобы была такая строгая, четкая дисциплина, о которой Вы забываете, и никогда не видела, чтобы работниками государственных инстанций, которые призваны отстаивать именно государственные интересы, идеальная ситуация, предложенная театром, превращалась в ситуацию, выгодную не нам! Это все было на моих глазах!

Зачем это нужно? Почему не начать решение этой сложной проблемы даже сегодня, а не завтра?.. Потому что давно существует эта поэзия, существуют и люди, которые воспитываются ею.

Честно говоря, сама я … не сразу … поняла, что это так. Мне об этом сказали люди не моего круга. Я занималась журналистикой и моталась по самым труднодоступным местам … страны. И вот там мне люди объяснили, что для них значит эта поэзия. И когда Вы хотите, чтобы этот поэт предстал [перед людьми], не испытывающим никаких сложностей, Вы убиваете ту работу, которую он делает там, где трудно. Это неразумно, мягко говоря, потому что он-то не скрывает от людей правды, и, говоря эту правду, он не делает людей слабее, он их закаляет в борьбе против недостатков жизни. Это сложная вещь в искусстве, самая сложная, и он [ее] делать умел. Если Вы хотите отказаться [от показа этого] в спектакле, тогда мы должны [это] защищать.

Театр, с моей точки зрения, первый проделал эту работу, причем поразительно, он сумел это сделать, отойдя на такой короткий отрезок времени. Надо очень серьезно подумать, прежде чем [работу] отклонять. Иначе в сложной ситуации мы выглядим не как люди, а как автоматы. А это человеческая ситуация, требующая включения ума, сердца, нервов. Он здесь работал. Мы должны учитывать, что в театре вместе с созданием художественного спектакля идет нравственный процесс.

Мы — люди и понимаем, что смерть ничего не кончает. То есть для одних с ней все кончается, для других — начинается.

Я ничего против Вас именно не имею. Просто я не понимаю, как в такой сложной ситуации можно действовать такими простыми, примитивными, если не сказать грубыми средствами. Это все равно, что прийти чинить рояль…

Ю. П. Любимов. …с кувалдой…

Р. П. Кречетова. Да.

Кстати о том, что Высоцкий — поэт, мне сказали шахтеры, которые из самых сложных шахт пришли в геологический институт, на подготовительное отделение. ‹…› Им давали ознакомительную анкету со стандартными вопросами, в том числе: „Кто ваш любимый поэт?“ И т. д. На что они отвечали: Высоцкий. Их поправляли, указывая, что вопрос — о поэте, а они называют певца. На это они отвечали: „Нет, Высоцкий — поэт. Это Вы говорите — „певец““.

Эту ситуацию все равно придется решать. В России это не первый случай, когда внедрение поэтической индивидуальности в народ идет не через интеллигенцию …

Реплика. Кольцов тоже шел в основном через народ, хотя, правда, его поддерживали…

Р. П. Кречетова. А здесь — уникальный случай, когда народ говорит: „Это наш поэт!“, а Вы говорите: „Нет!“

Ю. П. Любимов. Вы видели, как его хоронил народ? Или и это проглядели?

Я все это им говорил в инстанциях, даже в более высоких. Приводил такой аргумент.

Меня генералы на китайской границе просили, чтобы я привез им Володю. Я отвечал: „говорят — не надо“. А они мне: „Мы все это возьмем на себя. Он солдатам нашим нужен. Когда они слушают его, они будут в случае необходимости защищать нашу землю по-настоящему, смело и мужественно“. И это я говорил в инстанциях.

Вот почему у меня не выдерживают нервы, и я говорю заместителю начальника: „Если Вы не хотите с нами разговаривать, уходите“. Я ведь вижу — он не понимает. Может быть, я нехорошо себя веду, но он ведет себя совсем неприлично… Ему бы в другом месте работать, а не в искусстве.

Р. П. Кречетова. Нужно исходить из предложенной театром ситуации, …будем обсуждать, менять, дорабатывать…

Л. А. Филатов. Я не могу все-таки понять формулировки: отсутствие гражданской позиции. Поскольку в данный момент Вы представляете соответствующие инстанции, Вы можете мне прямо ответить на этот вопрос?

В. М. Самоиленко. Я сейчас Вам отвечать не буду. Мы говорили с Юрием Петровичем в субботу.

И. К. Шевцов[1031]. Я присутствовал при этом разговоре и свидетельствую, что вопрос об искажении облика поэта и отсутствии гражданской позиции не стоял. Ваша формулировка, тон разговора представляются неуважением к коллективу театра.

В. М. Самоиленко. Спасибо за обсуждение. Я понял позицию театра. Я вам все достаточно ясно сказал.

Л. А. Филатов. Ничего не ясно.

(Самоиленко и другие товарищи из Управления уходят из кабинета.)

Н. Н. Губенко. Зря Вы уходите от разговора по существу.

Р. М. Беньяш[1032]. Четверть века я член Союза советских писателей, член ВТО, член Худсовета Большого драматического театра им. Горького в Ленинграде. И ни разу я еще не была в таком положении, когда бы нас, писателей, критиков, не пожелали бы вначале выслушать с тем, чтобы потом выступали должностные лица. С такой неуважительной ситуацией я не встречалась!

(Разговор по существу спектакля, советы, пожелания и критические замечания продолжались в кабинете Ю. П. Любимова.)[1033]

Председатель Художественного Совета

Главный режиссер театра Ю. П. Любимов[1034]

Итак, к годовщине со дня смерти В. Высоцкого спектакль был готов. Однако Управление культуры не допустило его к показу, а Любимов и Дупак получили выговоры. Для того чтобы зритель увидел „Владимира Высоцкого“, Ю. П. Любимову пришлось обращаться к Ю. В. Андропову[1035].

Вспоминает Ю. П. Любимов:

„А разговор с Андроповым был очень конкретный, точный. Я напомнил ему: „Может, вы меня забыли, Вас беспокоит, Юрий Владимирович, такой-то“.

Сказал: „Не забыл, я все помню[1036]. Почему Вы обращаетесь ко мне? У Вас есть министр…“ Я говорю: „К нему обращаться бесполезно“. Он знал, по какому вопросу я обращаюсь. Он говорит: „Ваши аргументы — почему Вы обратились ко мне и почему это должно быть решено положительно“. Я ему сказал свои аргументы: что все равно это придет в его ведомство, потому что это вопрос политический, и вопрос международный, и вопрос престижный для государства и для атмосферы, и внутри — и внегосударственных отношений, а так как Вы занимаетесь и тем, и этим, то вопрос неизбежно придет к Вам. Поэтому я считаю, что с государственной точки зрения это необходимо решить положительно. И я надеюсь, что Вы мне поможете“. Он мне сказал: „Да, я с Вами разговариваю, как товарищ. Называю Вас: товарищ Любимов. Я думаю, Ваши аргументы убедительны (я говорил еще, конечно, ряд аргументов более конкретных). Но я прошу Вас сделать все возможное, чтобы избежать скандала, потому что сочетание трех факторов: Таганки, Высоцкого и Вас — чрезвычайно опасное сочетание“. Он в смысле… чтоб не было Ходынки, чтоб это все не повернулось против всех нас: и театра, и меня… Что вдруг какой-нибудь скандал, и кого-то сомнут, кого-то вдруг помнут, кого-то заберут и т. д. …‹…› …я говорю, ну, завтра… Он еще спросил…: „Вы успеете?“ Я говорю: „Мы успеем“. Я говорю: „Впрочем, извините, я забыл, что … завтра суббота“. Он говорит: „Ну и что?“ — „Но вы все разъедетесь по дачам“. Он говорит: „Кто Вам нужен — будут в кабинетах“. Я сказал: „Во сколько?“ Он говорит: „Когда Вы хотите их видеть?“ — „Ну, я вообще их видеть не хочу“. Он говорит: „Я не шучу“. Я говорю: „Я понимаю, что ВЫ не шутите… Ну, в 10 можно?“ — „Приходите точно, они все будут сидеть“. И дальше все было, как он сказал. Но они и тут попытались… они опять меня жали: чтоб я это убрал, это убрал… Это переделал, это туда, это сюда… И так далее, и так далее, и так далее… ‹…› Они делали вид, что … они все по доброй воле. ‹…›