Александр Мацкин - Орленев

чала, для первой пробы это был важный шанс.

В день открытия театра — 27 мая — Орленев дал два спек¬

такля: утренний и вечерний. Уже за несколько дней до того би¬

леты были розданы всем желающим, их оказалось больше, чем

мест, и в маленький зал набилось человек двести пятьдесят, все

проходы были заняты, но порядок от того не пострадал. О том,

как прошли сцены из «Ревизора», упомянутые Орленевым, никто

из очевидцев не пишет. Может быть, их играли только один раз?

Достоверно известно, что в объявленном им репертуаре помимо

водевиля «Невпопад» была еще драма Крылова «Горе-зло¬

счастье». На афишах, расклеенных и в самом Голицыне и в бли¬

жайших селах, были указаны действующие лица в этих пьесах и

не было имен их исполнителей.

Зачем ему понадобилась такая анонимность? Он отвечал так:

для высшего совершенства в театре вовсе не нужно авторство —

кто знал имена скоморохов в Древней Руси? Но игра Орленева

была слишком яркой, чтобы остаться безымянной. И голицынские

крестьяне называли его Федором Слезкиным и так обращались

к нему во время его частых приездов к ним летом 1910 года.

В этом смешении сцены с жизнью он увидел высший знак призна¬

ния и написал в своей книге: «.. .новое, заработанное моим

сердцем имя, точно очаровательная музыка, всегда ласкало мой

слух» 6.

Он был доволен: для выступлений в Голицыне ему не при¬

шлось искать новый репертуар или как-нибудь приспосабливать

старый. «Гамлета» он не повез в деревню, но он его не играл и

в Петербурге. А «Царя Федора» включил вголицынскую афишу и

назначил день первого представления, только спектакль при¬

шлось отменить по требованию местных властей. Он выбрал две

роли, в которых выступал не только по всей России, но и в загра¬

ничных поездках, и нетрудно понять, почему выбрал: в пьесе

Крылова сквозь ее мелодраматический семейный сюжет в его

трактовке хорошо обозначилась гоголевская тема «забитых лично¬

стей», равно понятная столичному интеллигенту и крестьянину

из Подмосковья. Что же касается водевиля «Невпопад», то этот

мещански-житейский анекдот он играл как грустную сказку, по¬

эзия которой задевала зрителей на всех уровнях развития.

Следующие три спектакля в Голицыне состоялись 30 мая и

16 и 22 июня, и с каждым разом народу собиралось все больше.

Из окрестных деревень приходили новые зрители, но преобладали

по-прежнему голицынские. Никто из тех, кому понравилась игра

Орленева, не довольствовался одним посещением театра. На спек¬

такли земляков-любителей при всем интересе к их игре доста¬

точно было пойти один раз, чтобы удовлетворить любопытство.

Общение с искусством Орленева требовало большей длительности.

Зрители возвращались к его спектаклям, как возвращаются к ро¬

манам Толстого и Достоевского, в поисках полноты их великого

и всеохватывающего реализма. Аналогия вполне допустимая, по¬

тому что мир даже такого заурядного человека, как провинциаль¬

ный чиновник Иван Рожнов из «Горя-злосчастья», казался Ор-

леневу безграничным.

В игре Орленева голицынских зрителей более всего захватила

непрерывность его превращений; роли актера от раза к разу росли

и видоизменялись, что редко бывает даже у самых талантливых

любителей, как правило, повторяющих самих себя. Однажды, по¬

смотрев поставленный местными любителями спектакль, основой

для которого послужил роман Григоровича «Рыбаки», Орленев

пришел в восторг от того, как плакала старая женщина на сцене

(«молча, беззвучно, одними глазами»), и сравнил ее с самой Фе¬

дотовой. Но когда несколько дней спустя он снова посмотрел эту

любительницу и не нашел ни одной новой черты в ее игре, он ска¬

зал, что различие между профессиональным актером и любителем

измеряется не столько степенью умения и выучки, сколько богат¬

ством мотивов, побуждающих к творчеству. Впрочем, у актера-

ремесленника эта привычка и заученность бывает еще более на¬

вязчивей.

Вскоре он стал своим человеком в Голицыне и параллельно

с выступлениями вел занятия с любителями. На это уходило

много времени, и он пригласил себе в помощь Мгеброва, до по¬

следних месяцев игравшего в труппе Комиссаржевской и очень

тяжело пережившего ее смерть в феврале 1910 года. Оплакивал

ее смерть и Орленев, хотя знакомство у них было поверхностное,

и совсем по-блоковски думал: каким жалким кажется в свете

этой трагедии театр ремесла и стилизации! Через несколько лет

в одном московском журнале Тальников напишет, что Орленев,

«сам из крестьян», угнетенный «сытой душой города», затоско¬

вал по «новой бескорыстной радости, по новому зрителю, брату и

другу» 7. У смутного понятия «сытая душа города» в этом случае

был вполне материальный, очерченный в пределах театра смысл:

на одном полюсе коммерция, провинциальная заскорузлость, не¬

разборчивость вкуса, узаконенная третьесортность, на другом —

культ избранности и моды, сверхавангардизм, как сказали бы мы

теперь, декадентство, собравшее в себе пороки городской антиде¬

мократической «культуры верхов». Куда от этого бежать? На про¬

сторы природы, в патриархальность деревни?

В своей книге Мгебров вспоминает еще одну ночь, проведен¬

ную с Орленевым, на этот раз в московском ресторане «Яр», про¬

славленном пьяным буйством богатых купцов и помянутом Лес¬

ковым в рассказе «Чертогон». Они приехали в это сияющее ог¬

нями, ослепляющее саженными зеркалами, шумное, как вокзал,

капище разврата и разгула прямо из Голицына, несколько часов

назад простившись с его сказочными заснеженными елями и хо¬

лодным розоватым зимним закатом. Как можно понять со слов

Мгеброва, эту ночную экспедицию Орленев затеял не без зад¬

ней мысли. Он прямо так и сказал своему помощнику: «Вот, Са¬

шенька, смотрите, смотрите и сравнивайте». Действительно, кон¬

траст был вопиющий — после безмятежного покоя Голицына ка¬

кой-то Брокен, где ведьмы собираются на шабаш!

«Что за чепуха! Что за чепуха вся эта цыганщина, вся эта го¬

лытьба и шантанная грязь перед тем, чем мы жили с Павлом

Николаевичем, перед нашей мечтой о третьем царстве, перед

нашей веселой жизнерадостной деревней, перед звонким смехом

светлых и милых девушек...» 8. Орленев и не скрывал своей непри¬

язни к этой хмельной, обставленной с тяжелой роскошью валь¬

пургиевой ночи начала двадцатого века, но как далеко шел его

бунт? Если верить Мгеброву, то получится, что в какие-то пери¬

оды для его учителя «Яр» был воплощением современной цивили¬

зации и что, спасаясь от «городской порчи», Орленев готов был

забросить призвание, поселиться в деревне и там открывать и рас¬

тить таланты. Но это не более чем домысел. Педагогикой он зани¬

мался между делом и даже в дни горького разочарования цель

жизни видел в своем актерстве. Для этого в поисках зрителя —

«брата и друга» — он и поехал в деревню, где, по его мнению, ди¬

летантизм был особенно пагубен. Выражая его взгляды и опи¬

раясь на его опыт, Тальников в докладе, прочитанном в Москов¬

ском техническом обществе в январе 1912 года, говорил, что театр

для крестьян должен быть высоко профессиональным и вместо

обычных любительских кустарных трупп здесь должны выступать

большие художественные таланты. И никаких задач у этого те¬

атра быть не может, кроме одной: «Только искусство, а не школа,

медицинское учреждение или лекция» 9. Поэзия сердца, а не урок

поведения! На этой почве и возник спор у Орленева с Толстым.

Теперь пришло время рассказать о двух, тоже связанных с кре¬

стьянским театром, встречах Орленева с Толстым в июне

1910 года.

Случилось это так. За день до первого голицынского спек¬