Иосиф Бродский - Собрание сочинений

К Евгению

Я был в Мексике, взбирался на пирамиды.Безупречные геометрические громадырассыпаны там и сям на Тегуантепекском перешейке.Хочется верить, что их воздвигли космические пришельцы,ибо обычно такие вещи делаются рабами.И перешеек усеян каменными грибами.

Глиняные божки, поддающиеся подделкес необычайной легкостью, вызывающей кривотолки.Барельефы с разными сценами, снабженные перевитымтуловищем змеи неразгаданным алфавитомязыка, не знавшего слова «или».Что бы они рассказали, если б заговорили?

Ничего. В лучшем случае, о победахнад соседним племенем, о разбитыхголовах. О том, что слитая в мискуБогу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;что вечерняя жертва восьми молодых и сильныхобеспечивает восход надежнее, чем будильник.

Все-таки лучше сифилис, лучше жерлаединорогов Кортеса, чем эта жертва.Ежели вам глаза суждено скормить воронам,лучше если убийца – убийца, а не астроном.Вообще без испанцев вряд ли бы им случилосьтолком узнать, что вообще случилось.

Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,всюду жестокость и тупость воскликнут: "Здравствуй,вот и мы!" Лень загонять в стихи их.Как сказано у поэта, «на всех стихиях...»Далеко же видел, сидя в родных болотах!От себя добавлю: на всех широтах.

Заметка для энциклопедии

Прекрасная и нищая страна.На Западе и на Востоке – пляжидвух океанов. Посредине – горы,леса, известняковые равниныи хижины крестьян. На Юге – джунглис руинами великих пирамид.На Севере – плантации, ковбои,переходящие невольно в США.Что позволяет перейти к торговле.

Предметы вывоза – марихуана,цветной металл, посредственное кофе,сигары под названием «Корона»и мелочи народных мастеров.(Прибавлю: облака). Предметы ввоза -все прочее и, как всегда, оружье.Обзаведясь которым, как-то легчезаняться государственным устройством.

История страны грустна; однако,нельзя сказать, чтоб уникальна. Главнымзлом признано вторжение испанцеви варварское разрушенье древнейцивилизации ацтеков. Этоесть местный комплекс Золотой Орды.С той разницею, впрочем, что испанцыдействительно разжились золотишком.

Сегодня тут республика. Трехцветныйфлаг развевается над президентскимпалаццо. Конституция прекрасна.Текст со следами сильной чехардыдиктаторов лежит в НациональнойБиблиотеке под зеленым, пуле-непробиваемым стеклом – причемтаким же, как в роллс-ройсе президента.

Что позволяет сквозь него взглянутьв грядущее. В грядущем населенье,бесспорно, увеличится. Пеонкак прежде будет взмахивать мотыгойпод жарким солнцем. Человек в очкахлистать в кофейне будет с грустью Маркса.И ящерица на валуне, задравголовку в небо, будет наблюдать

полет космического аппарата.

Осенний крик ястреба

Северозападный ветер его поднимает надсизой, лиловой, пунцовой, алойдолиной Коннектикута. Он ужене видит лакомый променадкурицы по двору обветшалойфермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,все, что он видит – гряду покатыххолмов и серебро реки,вьющейся точно живой клинок,сталь в зазубринах перекатов,схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нулятермометры – словно лары в нише;стынут, обуздывая пожарлистьев, шпили церквей. Но дляястреба, это не церкви. Вышелучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,с прижатою к животу плюсною– когти в кулак, точно пальцы рук -чуя каждым пером поддувснизу, сверкая в ответ глазноюягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпубуков, прячущих в мощной пенетравы, чьи лезвия остры,гнездо, разбитую скорлупув алую крапинку, запах, тенибрата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,бьющееся с частотою дрожи,точно ножницами сечет,собственным движимое теплом,осеннюю синеву, ее жеувеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,точки, скользящей поверх вершиныели; за счет пустоты в лицеребенка, замершего у окна,пары, вышедшей из машины,женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверхвыше и выше. В подбрюшных перьяхщиплет холодом. Глядя вниз,он видит, что горизонт померк,он видит как бы тринадцать первыхштатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз числотруб подсказывает одинокойптице, как поднялась она.Эк куда меня занесло!Он чувствует смешанную с тревогойгордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слойвоздуха его возвращает в небо,в бесцветную ледяную гладь.В желтом зрачке возникает злойблеск. То есть, помесь гневас ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка – мяч,как падение грешника – снова в веру,его выталкивает назад.Его, который еще горяч!В черт-те что. Все выше. В ионосферу.В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,где вместо проса – крупа далекихзвезд. Что для двуногих высь,то для пернатых наоборот.Не мозжечком, но в мешочках легкихон догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,клюва, похожий на визг эриний,вырывается и летит вовнемеханический, нестерпимый звук,звук стали, впившейся в алюминий;механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:людских, срывающейся с березыбелки, тявкающей лисы,маленьких полевых мышей;так отливаться не могут слезыникому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крикстрашней, кошмарнее ре-диезаалмаза, режущего стекло,пересекает небо. И мир на мигкак бы вздрагивает от пореза.Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,обжигает черной оградой рукубез перчатки. Мы, восклицая "вон,там!" видим вверху слезуястреба, плюс паутину, звукуприсущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, гденет эха, где пахнет апофеозомзвука, особенно в октябре.И в кружеве этом, сродни звезде,сверкая, скованная морозом,инеем, в серебре,

опушившем перья, птица плывет в зенит,в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюдаперл, сверкающую деталь.Мы слышим: что-то вверху звенит,как разбивающаяся посуда,как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, нотают в ладони. И на мгновеньевновь различаешь кружки, глазки,веер, радужное пятно,многоточия, скобки, звенья,колоски, волоски -

бывший привольный узор пера,карту, ставшую горстью юркиххлопьев, летящих на склон холма.И, ловя их пальцами, детворавыбегает на улицу в пестрых курткахи кричит по-английски «Зима, зима!»

Декабрь во Флоренции

«Этот, уходя, не оглянулся...»

Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; ноты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,населенье гуляет над обмелевшим Арно,напоминая новых четвероногих. Дверихлопают, на мостовую выходят звери.Что-то вправду от леса имеется в атмосфереэтого города. Это – красивый город,где в известном возрасте просто отводишь взор отчеловека и поднимаешь ворот.

Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырыесумерки, как таблетки от памяти, фонари; итвой подъезд в двух минутах от Синьориинамекает глухо, спустя века, напричину изгнанья: вблизи вулкананевозможно жить, не показывая кулака; нои нельзя разжать его, умирая,потому что смерть – это всегда втораяФлоренция с архитектурой Рая.

В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны литени. На Старом Мосту – теперь его починили -где бюстует на фоне синих холмов Челлини,бойко торгуют всяческой бранзулеткой;волны перебирают ветку, журча за веткой.И золотые пряди склоняющейся за редкойвещью красавицы, роющейся меж коробокпод несытыми взглядами молодых торговок,кажутся следом ангела в державе черноголовых.

Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцопетли, клинышки букв и, потому что скользко,в запятые и точки. Только подумать, сколькораз, обнаружив "м" в заурядном слове,перо спотыкалось и выводило брови!То есть, чернила честнее крови,и лицо в потемках, словами наружу – благотак куда быстрей просыхает влага -смеется, как скомканная бумага.

Набережные напоминают оцепеневший поезд.Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.Тело в плаще, ныряя в сырую полостьрта подворотни, по ломаным, обветшалымплоским зубам поднимается мелким шагомк воспаленному небу с его шершавымнеизменным «16»; пугающий безголосьем,звонок порождает в итоге скрипучее «просим, просим»:в прихожей вас обступают две старые цифры "8".

В пыльной кофейне глаз в полумраке кепкипривыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;ощущая нехватку в терцинах, в клеткедряхлый щегол выводит свои коленца.Солнечный луч, разбившийся о дворец, окупол собора, в котором лежит Лоренцо,проникает сквозь штору и согревает веныгрязного мрамора, кадку с цветком вербены;и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

Выдыхая пары, вдыхая воздух, дверихлопают во Флоренции. Одну ли, две липроживаешь жизни, смотря по вере,вечером в первой осознаешь: неправда,что любовь движет звезды (Луну – подавно),ибо она делит все вещи на два -даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,мысли о смерти. Если бы звезды Югадвигались ею, то – в стороны друг от друга.

Каменное гнездо оглашаемо громким визгомтормозов; мостовую пересекаешь с рискомбыть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низкомнебе громада яйца, снесенного Брунеллески,вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блескекуполов. Полицейский на перекресткемашет руками, как буква "ж", ни вниз, нивверх; репродукторы лают о дороговизне.О, неизбежность "ы" в правописаньи «жизни»!

Есть города, в которые нет возврата.Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. Тоесть, в них не проникнешь ни за какое злато.Там всегда протекает река под шестью мостами.Там есть места, где припадал устамитоже к устам и пером к листам. Итам рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,на языке человека, который убыл.

* * *