Иосиф Бродский - Собрание сочинений

Октябрьская песня

V. S.

Чучело перепелкистоит на каминной полке.Старые часы, правильно стрекоча,радуют ввечеру смятые перепонки.Дерево за окном – пасмурная свеча.

Море четвертый день глухо гудит у дамбы.Отложи свою книгу, возьми иглу;штопай мое белье, не зажигая лампы:от золота волоссветло в углу.

* * *

Л. В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба – игра.Что зачем нам рыба, раз есть икра.Что готический стиль победит, как школа,как способность торчать, избежав укола.Я сижу у окна. За окном осина.Я любил немногих. Однако – сильно.

Я считал, что лес – только часть полена.Что зачем вся дева, раз есть колено.Что, устав от поднятой веком пыли,русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.Я сижу у окна. Я помыл посуду.Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке – ужас пола.Что любовь, как акт, лишена глагола.Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,вещь обретает не ноль, но Хронос.Я сижу у окна. Вспоминаю юность.Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.И что семя, упавши в дурную почву,не дает побега; что луг с полянойесть пример рукоблудья, в Природе данный.Я сижу у окна, обхватив колени,в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,но зато ее хором не спеть. Не диво,что в награду мне за такие речисвоих ног никто не кладет на плечи.Я сижу у окна в темноте; как скорый,море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордопризнаю я товаром второго сортасвои лучшие мысли и дням грядущимя дарю их как опыт борьбы с удушьем.Я сижу в темноте. И она не хужев комнате, чем темнота снаружи.

«Рембрандт. Офорты» [65]

I

"Он был настолько дерзок, что стремилсяпознать себя..." Не больше и не меньше,как самого себя.Для достиженья этойнедостижимой цели он сначалавооружился зеркалом, но после,сообразив, что главная задачане столько в том, чтоб видеть, сколько в том,чтоб рассказать о виденном голландцам,он взялся за офортную иглуи принялся рассказывать.О чем жеон нам поведал? Что он увидал?

Он обнаружил в зеркале лицо, котороесамо в известном смыслеесть зеркало.Любое выраженьелица -лишь отражение того,что происходит с человеком в жизни.А происходит разное:сомненья,растерянность, надежды, гневный смех -как странно видеть, что одни и те жечерты способны выразить весьмаразличные по сути ощущенья.Еще страннее, что в конце концовна смену гневу, горечи, надеждами удивлению приходит маскаспокойствия -такое ощущенье,как будто зеркало от всех своихобязанностей хочет отказатьсяи стать простым стеклом, и пропускатьи свет и мрак без всяческих препятствий.

Таким он увидал свое лицо.И заключил, что человек способенпереносить любой удар судьбы,что горе или радость в равной мереему к лицу: как пышные одеждыцаря. И как лохмотья нищеты.Он все примерил и нашел, что все,что он примерил, оказалось впору.

II

И вот тогда он посмотрел вокруг.Рассматривать других имеешь праволишь хорошенько рассмотрев себя.И чередою перед ним пошлиаптекари, солдаты, крысоловы,ростовщики, писатели, купцы -Голландия смотрела на негокак в зеркало. И зеркало сумелоправдиво -и на многие века -запечатлеть Голландию и то, чтоодна и та же вещь объединяетвсе эти – старые и молодые – лица;и имя этой общей вещи -свет.

Не лица разнятся, но свет различен:Одни, подобно лампам, изнутриосвещены. Другие же – подобнывсему тому, что освещают лампы.И в этом -суть различия.Но тот,кто создал этот свет, одновременно(и не без оснований) создал тень.А тень не просто состоянье света,но нечто равнозначное и дажепорой превосходящее его.

Любое выражение лица -растерянность, надежда, глупость, яростьи даже упомянутая маскаспокойствия -не есть заслуга жизнииль самых мускулов лица, но лишьзаслуга освещенья.Только этидве вещи -тень и свет – нас превращаютв людей.

Неправда?Что ж, поставьте опыт:задуйте свечи, опустите шторы.Чего во мраке стоят ваши лица?

III

Но люди думают иначе. Людисчитают, что они о чем-то спорят,поступки совершают, любят, лгут,пророчествуют даже.Между тем,они всего лишь пользуются светоми часто злоупотребляют им,как всякой вещью, что досталась даром.Одни порою застят свет другим.Другие заслоняются от света.А третьи норовят затмить весь мирсвоей персоной -всякое бывает.А для иных он сам внезапно гаснет.

IV

И вот когда он гаснет для того,кого мы любим, а для нас не гаснеткогда ты можешь видеть только лишьтех, на кого ты и смотреть не хочешь(и в том числе, на самого себя),

тогда ты обращаешь взор к тому,что прежде было только задним планомтвоих портретов и картин -к земле...

Трагедия окончена. Актеруходит прочь. Но сцена -остаетсяи начинает жить своею жизнью.

Что ж, в виде благодарности судьбеизобрази со всею страстью сцену.

Ты произнес свой монолог. Онапереживет твои слова, твой голоси гром аплодисментов, и молчанье,столь сильно осязаемое послеаплодисментов. А потом -тебя,все это пережившего.

V

Ну, что ж,ты это знал и раньше. Это – тожедорожка в темноту.Но так ли надострашиться мрака? Потому что мраквсего лишь форма сохраненья светаот лишних трат, всего лишь форма сна,подобье передышки.А художник -художник должен видеть и во мраке.

Что ж, он и видит. Часть лица.Клочок какой-то ткани. Краешек телеги.Затылок чей-то. Дерево. Кувшин.Все это как бы сновиденья света,уснувшего на время крепким сном.

Но рано или поздно он проснется.

24 декабря 1971 года

V. S.

В Рождество все немного волхвы.В продовольственных слякоть и давка.Из-за банки кофейной халвыпроизводит осаду прилавкагрудой свертков навьюченный люд:каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,шапки, галстуки, сбитые набок.Запах водки, хвои и трески,мандаринов, корицы и яблок.Хаос лиц, и не видно тропыв Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даровв транспорт прыгают, ломятся в двери,исчезают в провалах дворов,даже зная, что пусто в пещере:ни животных, ни яслей, ни Той,над Которою – нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о нейвидишь вдруг как бы свет ниоткуда.Знал бы Ирод, что чем он сильней,тем верней, неизбежнее чудо.Постоянство такого родства -основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,что Его приближенье, сдвигаявсе столы. Не потребность в звездепусть еще, но уж воля благаяв человеках видна издали,и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубяттрубы кровель. Все лица, как пятна.Ирод пьет. Бабы прячут ребят.Кто грядет – никому непонятно:мы не знаем примет, и сердцамогут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквознякеиз тумана ночного густоговозникает фигура в платке,и Младенца, и Духа Святогоощущаешь в себе без стыда;смотришь в небо и видишь – звезда.

Одному тирану

Он здесь бывал: еще не в галифе -в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.Арестом завсегдатаев кафепокончив позже с мировой культурой,он этим как бы отомстил (не им,но Времени) за бедность, униженья,за скверный кофе, скуку и сраженьяв двадцать одно, проигранные им.

И Время проглотило эту месть.Теперь здесь людно, многие смеются,гремят пластинки. Но пред тем, как сестьза столик, как-то тянет оглянуться.Везде пластмасса, никель – все не то;в пирожных привкус бромистого натра.Порой, перед закрытьем, из театраон здесь бывает, но инкогнито.

Когда он входит, все они встают.Одни – по службе, прочие – от счастья.Движением ладони от запястьяон возвращает вечеру уют.Он пьет свой кофе – лучший, чем тогда,и ест рогалик, примостившись в кресле,столь вкусный, что и мертвые «о да!»воскликнули бы, если бы воскресли.

Сретенье [66]