Лицей 2024. Восьмой выпуск - Анна Маркина

и его имя передавалось из уст в уста, просили любви, просили стиральные машинки, холодильники, компьютеры, ремонт, звукоизоляцию, путёвку на Кипр, поездку на Дальний Восток, домик в деревне, смену в лагере, одна девочка просила, чтобы родители разрешили морскую свинку, просили исцеления от разных болезней, выигрыша в лотерею, опять найти кота, найти собаку, найти машину… С ремонтами, наследством и машинами Норкин прогонял сразу.

О звукоизоляции просили из-за маленького ребёнка, которого будила музыка и молодёжно-лошадиное ночное скаканье соседей, так что Василий сжалился. Правда, не смог придумать, как должна выглядеть звукоизоляция, поэтому просто крупными стежками на обрезке написал “ТИШИНА”. Потом владельцы тишины пустили слух, что звукоизоляции так и не дождались, совершенно разочарованы “этим Норкиным” и веры ему нет, сплошное вымогательство. Нашлись ещё обиженные, обвиняли во всех тяжких, чуть ли не в том, что “вышивальщик” сам угоняет машины, а потом их “находит” на обочинах.

Как-то Норкина подкараулил Маруськин дрыщ:

– И где коляска? – рассерженно то ли спросил, то ли потребовал он.

Василий складывал в пакет только что пробитые в магазине средство для мытья посуды и порошок.

– Коляска будет? – не унимался дрыщ.

Норкин весь поджался, как заяц перед убеганьем, потому что понятия не имел, будет коляска или нет.

– Ты чего пристал? – заступился мужик с таксой из очереди. – Купи коляску, и будет тебе коляска. Нашёл на что дар тратить!

– Я ему заплатил.

– Да что ты наваливаешь?! Он денег не берёт, это все знают! Ну-ка двигай отсюда.

И дрыщ ретировался.

Но слухи о “даре” даже с волнами вперехлёст всё расползались, как океан надежды.

Камчатский вулкан и деревенский домик Василий вышил ради интереса – через месяц немного приелось вышивать котов и нездоровые человеческие органы.

С болезнями было особенно сложно. Люди чуть ли не руки целовали. Он предупреждал, что надо лечиться, а не вышиваться, что его силы сугубо человеческие, но его не слушали. Как и с Лидией Григорьевной, он сдавался, видя нужду в поддержке, и вышивал “сердце Елены”, “желудок Фёдора”, “память Константина”.

Больше его не звали чистить засоры и ставить раковины – дорожили чудотворными руками. Прослышав, что деньгами вышивальщик не берёт, таскали продукты под дверь, сваливали огромными пакетами на лестнице, так что запасов на Норкинском одиноком корабле уже хватило бы на целую кругосветную экспедицию. Он стал отдавать еду просителям.

Помимо болезней, Василия трогали просьбы о любви.

Он вспоминал себя, свою жизнь с холодной женой. Как грудились дворовой компанией возле лавочки, щёлкали семечки, пили пиво, и как она громко смеялась и бормотала, как будто бы заговаривала разбросанные вверху камешки звёзд; он молчал, а она сидела рядом, потом сидела у него на коленях, обнимала шею морозными руками. Ей нравилось, что её кто-то слушает, ведь до этого не слушал никто: ни своенравные подружки, ни прокопчённая на трудной работе мать, ни учителя, требующие дифференциалов, ни другие парни, которые сами смеялись и бормотали и сами обнимали её. И размякнув оттого, как он крепко приклеился к ней, как он многозначительно смотрел и терпел любое её слово и смешок, она вышла за него, но скоро начала скучать, ведь на самом деле не любила ни молчания, ни терпения. А когда появилась дочь, заполнившая собой всё жизненное пространство, отнявшая внимание, жена стала совсем далекой. Утром молчала, днем пропадала на работе, где-то гуляла по вечерам, а по ночам отползала на самый краешек кровати, засыпая там, будто бы над бездной. Он любил дочь, как первый снег, – всегда ясную, всегда разную, желанную после осенней серости. Он купал её, вырезал ей верблюдов, водил в сад, а потом в школу, решал с ней уравнения, хотя они ему тяжело давались. Он любил жену, которая лежала рядом, как маленькая льдинка, истончавшаяся от его тепла. Так тянулось двенадцать лет – от морозных звёзд к ледниковому молчанию. А потом вспыхнул у неё другой мужчина, с которым можно было говорить, у которого была интересная работа и который прогнал её с дочерью через полгода. Но к Василию она больше не вернулась – слишком тягомотной казалась ей прошлая жизнь.

Поэтому всем просившим любви Норкин сразу вышивал небольшое сердце со стрелой Амура, перерисованное из девичьего журнала.

Когда снега окружили дом, а ветер трубил о сумрачных днях, раздался особый звонок – долгий и тревожный. Это был звонок не просящего, а приказывающего. Норкин открыл дверь, и в неё вошли трое в костюмах. Главный – широкий, как русское поле, с румяными рассветными щеками, в отутюженной рубашке, из-под которой выглядывала тяжёлая золотая цепочка, – шлёпнул на стол высокую пачку пятитысячных купюр.

– Это что? – не понял Норкин.

– Это за работу, – объяснил помощник щекастого.

– Я не беру денег.

– А что берёшь? – спросил главный.

– А вы с чем пришли? – спросил Норкин.

– Походу, с тюрьмой, – сказал щекастый, – мы там с одним делом под камеры попали.

– С каким делом?

– С таким, о котором тебе лучше не знать, – отрезал помощник.

– А от меня вам что надо?

– Надо не попасть в тюрьму.

Василий посмотрел на главного.

– И как мне вышить свободу?

– Кто тут вышивальщик, я или ты? – мужик пробуравил Норкина таким взглядом, будто дрель направил в лицо.

– Что вы от меня хотите? – упрямо пробубнил Норкин.

– Ну хоть Статую Свободы, – предложил первый помощник.

– Или решётку перечёркнутую, – предложил второй помощник.

– А если не сработает? Не у всех срабатывает.

– Ты сделай. А мы уж сами разберёмся.

Василий неуверенно мотнул головой.

– Красиво… – щекастый отвернулся к окну и стал наблюдать за сходящим по темноте снегом. – Вот что. Через неделю ребята зайдут. Если не будет готово, то мы тебя закопаем вон там, – и он показал в сторону особой красоты.

Трое ушли. Норкин крикнул очереди в подъезде, что ближайшую неделю приёма не будет. Хвост очереди зашевелился и начал уползать. Руки дрожали. Он бросился к книжному шкафу и нашел какой-то старый учебник по географии. Жадно перелистывая страницы, разыскал нужный рисунок. Начал вышивать женщину с факелом и скрижалью. И только на рассвете, закончив работу, смог задремать.

Проснувшись, позвонил Дятлову. Тот явился надутый и бледный. Дятлову не нравилось Норкинское возвышение.

– Ну, Гарри Поттер, звезда во лбу не погасла? – поприветствовал он.

– А меня, наверное, убьют… – ответил Василий невпопад.

После этого Дятловская ревность переломилась, и он, разлив “нашенскую”, стал вникать в историю. Выслушав, он задумчиво кивнул:

– Так отдай им эту статую, и пусть двигают на все четыре стороны. Они же от тебя больше ничего не требуют. Ты просто отдай им, что они хотят, и всё.

– А если исполнится… – протянул Норкин.

– Эээ, брат… Ладно другим голову морочить, но себе… Ты совсем больной? Знаешь, у скольких не исполнилось? Особенно про болезни. И крупные вещи не у всех. И коляски у Маруськи так и нет.

Василий понял, что друг усердно собирал досье на его чудотворную несостоятельность.

– У многих исполнилось. Они идут ко мне. Десятки людей. Благодарят.

– Да это самовнушение всё и совпадения. Котёнок убежал, котёнок нашёлся, и на тебе – чудо небесное…

– И всё-таки. Вдруг они убили кого, а из-за меня у них свобода сбудется.

– Так, – подытожил Дятлов, опрокидывая четвёртую рюмку. – Тут всё просто. Ты жить хочешь?

– Хочу, – сказал Норкин, опрокидывая четвёртую рюмку.

– Статую им отдашь?

– Отдам.

Вечером он поставил чайник-калеку и включил телевизор. В новостях передавали, что на пешеходном переходе известный бизнесмен сбил восьмилетнюю девочку. В нарезке кадров мелькнул розовощёкий. Норкин долго сидел над Статуей Свободы и сверлил её ненавидящим взглядом.

Он не мог заснуть и рано утром, по темноте, поплёлся бродить по городу. Колючий воздух упирался ему в лицо. Нахмурив лоб, сбоку плыла задумчивая луна. По своим маленьким делам спешили первые люди. Он прошёл мимо лавочки, где жена когда-то сидела у него на коленях, мимо школы, откуда он забирал дочь, мимо пришкольной дороги и спящего рынка, где торговали барахлом и жизнью. “Всё есть барахло, всё есть жизнь”, – думал он. И разбухавший, словно белая вата, день уже не казался таким серым и холодным.

Была ещё только пятница, но вечером позвонила дочь. Василий вначале испугался плохого, но оказалось – ничего не случилось, дочь просто хотела поболтать. С тех пор, как он перестал одолевать её своими протечками