Иосиф Бродский - Собрание сочинений

___

Второго января, в глухую ночь,мой теплоход отшвартовался в Сочи.Хотелось пить. Я двинул наугадпо переулкам, уходившим прочьот порта к центру, и в разгаре ночинабрел на ресторацию «Каскад».

Шел Новый Год. Поддельная хвоясвисала с пальм. Вдоль столиков кружилсягрузинский сброд, поющий «Тбилисо».Везде есть жизнь, и тут была своя.Услышав соло, я насторожилсяи поднял над бутылками лицо.

«Каскад» был полон. Чудом отыскавпроход к эстраде, в хаосе из лязгаи запахов я сгорбленной спинесказал: «Альберт» и тронул за рукав;и страшная, чудовищная маскаоборотилась медленно ко мне.

Сплошные струпья. Высохшие инабрякшие. Лишь слипшиеся пряди,нетронутые струпьями, и взглядпринадлежали школьнику, в мои,как я в его, косившему тетрадиуже двенадцать лет тому назад.

«Как ты здесь оказался в несезон?»Сухая кожа, сморщенная в видекоры. Зрачки – как белки из дупла.«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.Язон, застярвший на зиму в Колхиде.Моя экзема требует тепла..."

Потом мы вышли. Редкие огни,небес предотвращавшие с бульваромслияние. Квартальный – осетин.И даже здесь держащийся в тенимой провожатый, человек с футляром.«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».

Язон? Навряд ли. Иов, небесани в чем не упрекающий, а простосливающийся с ночью на животи смерть... Береговая полоса,и острый запах водорослей с Оста,незримой пальмы шорохи – и вот

все вдруг качнулось. И тогда во тьмена миг блеснуло что-то на причале.И звук поплыл, вплетаясь в тишину,вдогонку удалявшейся корме.

И я услышал, полную печали,«Высокую-высокую луну».

* * *

Здесь жил Швейгольц, зарезавший своюлюбовницу – из чистой показухи.Он произнес: «Теперь она в Раю».Тогда о нем курсировали слухи,что сам он находился на краюбезумия. Вранье! Я восстаю.Он был позер и даже для старухи -мамаши – я был вхож в его семью -не делал исключения.Онаскитается теперь по адвокатам,в худом пальто, в платке из полотна.А те за дверью проклинают матомее акцент и что она бедна.Несчастная, она его однана свете не считает виноватым.Она бредет к троллейбусу. Со днасознания всплывает мальчик, ласкистыдившийся, любивший молоко,болевший, перечитывавший сказки...И все, помимо этого, мелко!Сойти б сейчас... Но ехать далеко.Троллейбус полн. Смеющиеся маски.Грузин кричит над ухом «Сулико».И только смерть одна ее спасетот горя, нищеты и остального.Настанет май, май тыща девятьсотсего от Р. Х., шестьдесят седьмого.Фигура в белом «рак» произнесет.Она ее за ангела, с высотсошедшего, сочтет или земного.И отлетит от пересохших сотпчела, ее столь жалившая.Днипойдут, как бы не ведая о раке.Взирая на больничные огни,мы как-то и не думаем о мраке.Естественная смерть ее сродниокажется насильственной: они -дни – движутся. И сын ее в баракесчитает их, Господь его храни.

* * *

А здесь жил Мельц. Душа, как говорят...Все было с ним до армии в порядке.Но, сняв противоатомный наряд,он обнаружил, что потеют пятки.Он тут же перевел себя в разрядбольных, неприкасаемых. И взглядего померк. Он вписывал в тетрадкисвои за препаратом препарат.Тетрадки громоздились.В темнотеон бешено метался по аптекам.Лекарства находились, но не те.Он льстил и переплачивал по чекам,глотал и тут же слушал в животе.Отчаивался. В этой суетеон был, казалось, прежним человеком.И наконец он подошел к чертепоследней, как мне думалось.Но тутплюгавая соседка по квартире,по виду настоящий лилипут,взяла его за главный атрибут,еще реальный в сумеречном мире.Он всунул свою голову в хомут,и вот, не зная в собственном сортиреспокойствия, он подал в институт.Нет, он не ожил. Кто-то за негонауку грыз. И не преобразился.Он просто погрузился в естествои выволок того, кто мне грозилсязаняться плазмой, с криком «каково!?»Но вскоре, в довершение всего,он крепко и надолго заразился.И кончилось минутное родствос мальчишкой. Может, к лучшему.Он вновьболтается по клиникам без толка.Когда сестра выкачивает кровьиз вены, он приходит ненадолгов себя – того, что с пятками. И бровьон морщит, словно колется иголка,способный только вымолвить, что "волкапитают ноги", услыхав: «Любовь».

* * *

А здесь жила Петрова. Не могуприпомнить даже имени. Ей-Богу.Покажется, наверное, что лгу,а я – не помню. К этому порогуя часто приближался на бегу,но только дважды... Нет, не берегукак память, ибо если бы помногу,то вспомнил бы... А так вот – ни гу-гу.Верней, не так. Скорей, наоборотвсе было бы. Но нет и разговоруо чем-то ярком... Дьявол разберет!Лишь помню, как в полуночную пору,когда ворвался муж, я – сумасброд -подобно удирающему вору,с балкона на асфальт по светофорусползал по-рачьи, задом-наперед.Теперь она в милиции. Стучитмашинкою. Отжившие матроныглядят в окно. Там дерево торчит.На дереве беснуются вороны.И опись над кареткою кричит:«Расстрелянные в августе патроны».Из сумки вылезают макароны.И за стеной уборная журчит.Трагедия? О если бы.

* * *

Я начинаю год, и рвет огоньна пустыре иссохшей елки остов– обглоданного окуня скелет!И к небу рвется новый Фаэтон,и солнце в небесах плывет, как остров,и я на север мчусь в расцвете лет.

Я начинаю год на свой манер,и тень растет от плеч моих покатых,как море, разевающее зеввсем женогрудым ястребам галер,всем ястребиным женщинам фрегатов,всем прелестям рыбоподобных дев.

Ах, Аполлон, тебе не чужд словарьаргосский и кудрявый календарь,так причеши мой пенный след трезубцем!Когда гремит за окнами январь,мне нужен буколический букварь,чтоб август не смеялся над безумцем.

* * *

Я пробудился весь в поту:мне голос был – "Не все коту -сказал он – масленица. Будет -он заявил – Великий Пост.Ужо тебе прищемят хвост".Такое каждого разбудит.

* * *

...и Тебя в Вифлеемской вечерней толпене признает никто: то ли спичкойозарил себе кто-то пушок на губе,то ли в спешке искру электричкойтам, где Ирод кровавые руки вздымал,город высек от страха из жести;то ли нимб засветился, в диаметре мал,на века в неприглядном подъезде.

Открытка с тостом

Н. И.

Желание горькое – впрямь!свернуть в вологодскую область,где ты по колхозным дворамшатаешься с правом на обыск.Все чаще ночами, с утраво мгле, под звездой над дорогой.Вокруг старики, детвора,глядящие с русской тревогой.

За хлебом юриста – земельза тридевять пустишься: властии – в общем-то – честности хмельсильней и устойчивей страсти.То судишь, то просто живешь,но ордер торчит из кармана.Ведь самый длиннейший правежкороче любви и романа.

Из хлева в амбар, – за порог.Все избы, как дырки пустыепод кружевом сельских дорог.Шофер посвящен в понятые.У замкнутой правды в плену,не сводишь с бескрайности глаза,лаская родную странупокрышками нового ГАЗа.

Должно быть, при взгляде вперед,заметно над Тверью, над Волгой:другой вырастает народна службе у бедности долгой.Скорей равнодушный к себе,чем быстрый и ловкий в работе,питающий в частной судьбебезжалостность к общей свободе.

...За изгородь в поле, за дом,за новую русскую ясность,бредущую в поле пустом,за долгую к ней непричастность.Мы – памятник ей, именаее предыстории – значит:за эру, в которой онакак памятник нам замаячит.

Так вот: хоть я все позабыл,как водится: бедра и плечи,хоть страсть (но не меньше, чем пыл)длинней защитительной речи,однако ж из памяти вон, -хоть адреса здесь не поставлю,но все же дойдет мой поклон,куда я его ни направлю.

За русскую точность, по днупришедшую Леты, должно быть.Вернее, за птицу одну,что нынче вонзает в нас коготь.За то что... остатки гнезда...при всей ее ясности строгой...горят для нее как звезда...Да, да, как звезда над дорогой.

* * *