Иосиф Бродский - Собрание сочинений

В альбом Натальи Скавронской

Осень. Оголенность тополейраздвигает коридор аллейв нашем не-именьи. Ставни бьютсядруг о друга. Туч невпроворот,солнце забуксует. У воротлужа, как расколотое блюдце.

Спинка стула, платьица без плеч.Ни тебя в них больше не облечь,ни сестер, раздавшихся за лето.Пальцы со следами до-ре-ми.В бельэтаже хлопают дверьми,будто бы палят из пистолета.

И моя над бронзовым узломпятерня, как посуху – веслом.«Запираем» – кличут – «Запираем!»Не рыдай, что будущего нет.Это – тоже в перечне приметместа, именуемого Раем.

Запрягай же, жизнь моя сестра,в бричку яблонь серую. Пора!По проселкам, перелескам, гатям,за семь верст некрашеных и вод,к станции, туда, где небосводзаколочен досками, покатим.

Ну, пошел же! Шляпу придержида под хвост не опускай вожжи.Эх, целуйся, сталкивайся лбами!То не в церковь белую к венцу -прямо к света нашего концу,точно в рощу вместе за грибами.

С видом на море

И. Н. Медведевой

Октябрь. Море поутрулежит щекой на волнорезе.Стручки акаций на ветру,как дождь на кровельном железе,чечетку выбивают. Лучсветила, вставшего из моря,скорей пронзителен, чем жгуч;его пронзительности вторя,на весла севшие гребцыглядят на снежные зубцы.

Покуда храбрая рукаЗюйд-Веста, о незримых пальцах,расчесывает облака,в агавах взрывчатых и пальмахпроизводя переполох,свершивший туалет без мылапророк, застигнутый врасплохпри сотворении кумира,свой первый кофе пьет ужена набережной в неглиже.

Потом он прыгает, крестясь,в прибой, но в схватке рукопашнойон терпит крах. Обзаведясьв киоске прессою вчерашней,он размещается в одномиз алюминиевых кресел;гниют баркасы кверху дном,дымит на горизонте крейсер,и сохнут водоросли назатылке плоском валуна.

Затем он покидает брег.Он лезет в гору без усилий.Он возвращается в ковчегиз олеандр и бугенвилей,настолько сросшийся с горой,что днище течь дает как будто,когда сквозь заросли поройвнизу проглядывает бухта;и стол стоит в ковчеге том,давно покинутом скотом.

Перо. Чернильница. Жара.И льнет линолеум к подошвам...И речь бежит из-под перане о грядущем, но о прошлом;затем что автор этих строк,чьей проницательности беркутмог позавидовать, пророк,который нынче опровергнут,утратив жажду прорицать,на лире пробует бряцать.

Приехать к морю в несезон,помимо матерьяльных выгод,имеет тот еще резон,что это – временный, но выходза скобки года, из вороттюрьмы. Посмеиваясь криво,пусть Время взяток не берет -Пространство, друг, сребролюбиво!Орел двугривенника прав,четыре времени поправ!

Здесь виноградники с холмабегут темно-зеленым туком.Хозяйки белые домаздесь топят розоватым буком.Петух вечерний голосит.Крутя замедленное сальто,луна разбиться не грозито гладь щербатую асфальта:ее и тьму других светилзалив бы с легкостью вместил.

Когда так много позадивсего, в особенности – горя,поддержки чьей-нибудь не жди,сядь в поезд, высадись у моря.Оно обширнее. Онои глубже. Это превосходство -не слишком радостное. Ноуж если чувствовать сиротство,то лучше в тех местах, чей видволнует, нежели язвит.

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,я – один из глухих, облысевших, угрюмых пословвторосортной державы, связавшейся с этой, -не желая насиловать собственный мозг,сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоскза вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накалв этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,при содействии луж порождает эффект изобилья.Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,стены тюрем, пальто; туалеты невест – белизныновогодней, напитки, секундные стрелки.Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовойчугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.Даже стулья плетеные держатся здесьна болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но ихнемота вынуждает нас как бы к созданью своихэтикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,то ль пятерка шестых остающихся в мире частейчересчур далека. То ли некая добрая феянадо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу -да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,паровоз с кораблем – все равно не сгоришь от стыда:как и челн на воде, не оставит на рельсах следаколесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;но не спит. Ибо брезговать кумполом сныпродырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в тевремена, неспособные в общей своей слепотеотличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен – это зоркость к вещам тупика.Не по древу умом растекаться пристало пока,но плевком по стене. И не князя будить – динозавра.Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топорада зеленого лавра.

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно,а для нее весь мир кончался краемего широкой, греческой туники,обильем складок походившей наостановившееся море.Он жесмотрел в окно, и взгляд его сейчасбыл так далек от этих мест, что губызастыли, точно раковина, гдетаится гул, и горизонт в бокалебыл неподвижен.А ее любовьбыла лишь рыбой – может и способнойпуститься в море вслед за кораблеми, рассекая волны гибким телом,возможно, обогнать его... но он -он мысленно уже ступил на сушу.И море обернулось морем слез.Но, как известно, именно в минутуотчаянья и начинает дутьпопутный ветер. И великий мужпокинул Карфаген.Она стоялаперед костром, который разожглипод городской стеной ее солдаты,и видела, как в мареве костра,дрожавшем между пламенем и дымом,беззвучно рассыпался Карфаген

задолго до пророчества Катона.

Отрывок

Из слез, дистиллированных зрачком,гортань мне омывающих, наружуне пущенных и там, под мозжечком,образовавших ледяную лужу,из ночи, перепачканной трубой,превосходящей мужеский капризнак,из крови, столь испорченной тобой,– и тем верней – я создаю твой призрак,и мне, как псу, не оторвать глазаот перекрестка, где многоголосоостервенело лают тормоза,когда в толпу сбиваются колесатроллейбусов, когда на красный светбежит твой призрак, страх перед которымприсущ скорее глохнущим моторам,чем шоферам. И если это бред,ночной мой бред, тогда – сожми виски.Но тяжкий бред ночной непрерываембудильником, грохочущим трамваем,огромный город рвущим на куски,как белый лист, где сказано «прощай».Но уничтожив адрес на конверте,ты входишь в дом, чьи комнаты лишайзабвения стрижет, и мысль о смертиприюта ищет в меркнущем умена ощупь, как случайный обитательчужой квартиры пальцами во тьмепо стенам шарит в страхе выключатель.

Из «Школьной антологии»