Ангелы поют на небесах. Пасхальный сборник Сергея Дурылина - Сергей Николаевич Дурылин

Вселится во утробу Мне,

Но погнушается Он смертною женою.

В Себе ли место Мне священия найти,

И херувимскую Мне славу превзойти:

И невместимого в Себе ли Мне вместити?

Не тщися лестию ты сей Меня прельстити.

К пороку дев Я чувствую вражду,

И непорочности всегда была подвластна,

А браку не причастна;

Так коим, отроча Я способом рожду?»

3

«Колико все сие ни чудно;

Не трудно

Безмерной силе Божества

По воле победить порядок естества.

Святая Дева! Ты надежно можешь верить

Не ложному глаголу моему:

Пренепорочная! из смертных никому

Нельзя Премудрости Всевышния измерить».

«Так буди Мне по слову Твоему, —

Пречиста вопиет ему, —

И да исполнится сие велико дело;

Рожду бесплотного, Мое приимша тело;

Да обновится тем блаженный оный век,

Который погубил в Едеме человек!

Слова твои приемлю:

Через рабу Свою нисходит Бог на землю».

Владимир Бенедиктов

Благовещение

(к картине Боровиковского)

Кто сей юный? В ризе света

Он небесно возблистал

И, сияющий, предстал

Кроткой Деве Назарета:

Дышит радостью чело,

Веют благовестью речи,

Кудри сыплются на плечи,

За плечом дрожит крыло.

Кто Сия? Покров лилейный

Осеняет ясный лик,

Долу взор благоговейный

Под ресницами поник;

Скрещены на персех руки,

В персех сдержан тихий вздох,

Робкий слух приемлет звуки:

«Дева! Сын Твой будет Бог!»

Этот юноша крылатый —

Искупления глашатай,

Ангел, вестник торжества,

Вестник тайны воплощения,

А пред ним – полна смиренья —

Дева, Матерь Божества.

1856

Федор Туманский

Птичка*

Вчера я растворил темницу

Воздушной пленницы моей:

Я рощам возвратил певицу,

Я возвратил свободу ей.

Она исчезла, утопая

В сияньи голубого дня,

И так запела, улетая,

Как бы молилась за меня.

Сергей Дурылин

Из романа «Колокола»

Часть 3, глава 5

На Благовещенье, как на Светлый день, солнце играет. Звон колокольный играет в этот день с солнцем – радостный, легкий, веселый. Ему указано в этот праздник: «Благовествуй земле радость велию!» В Благовещенскую утреню Архангел с Богородицей в церкви разговаривают. Канон за утреней, в Темьяне, в соборе, читали на два голоса: за Архангела читал псаломщик, Кратиров, за Богоматерь – ранний батюшка, отец Михаил[1]. Любители сходились со всего Темьяна послушать, как, стоя на разных клиросах, мудрственно и смиренно будет отец Михаил, Богородицыными словами, перечить Архангелу, приветствующему Пречистую усладительным голосом Кратирова[2], облаченного в белый стихарь (отец Михаил, в вишневой рясе, с епитрахилью из белого шелка).

Великопостный вседневный звон тихим ненастьем висел, в течение долгих недель, над городом. В Благовещенье прорывалось это ненастье яркими солнечными лучами. Многие звонолюбцы прашивали у Николки позвонить к благовещенской обедне: благовещенский звон – скорбей отгон, – но Николка, поглядывая с колокольни на площадь, всем отказывал. Чумелый отводил в сторону обиженных любителей и разъяснял:

– Расстригу ждет.

Перед самым началом звона показывался на площади старик в порыжелом ватном халатике выше колен, в высоких сапогах, облепленных весенней грязью. Ветер, вешний вольный шатун, теребил и путал его седые волосы. Обеими руками прижимал старик к халатику клетки с птицами, и к двум большим пуговицам, пришитым почти под подбородком, были прилеплены у него две деревянные клеточки. Старик спешно шагал к колокольне, высвобождая ноги из топких западней и капканов, расставленных весной и солнцем в липучей грязи и в последнем снеге, дотаявавшем на площади. Мальчишки бежали впереди, заглядывая в клетки с птицами. У двухтрех из них также были в руках клеточки. Старик в халатике с трудом влезал на колокольню с своим птичьим грузом. Николка приветливо встречал его. Чумелый заглядывал в клетки.

– С праздником, братие! – с улыбкою возглашал пришедший.

– Взаимно и вас, – отвечал за всех Николка.

Пришедший, с помощью Чумелого, принимался разгружать птичий груз.

– Чижи у вас ныне очень хороши, Серафим Иваныч, – замечал Чумелый, отцепляя клеточку от большой пуговицы, – с зобиками.

– Ползимы кормил.

Серафим Иваныч расстегивал халатик, отирая пот с чела.

– Раскормили. Полетят ли?

– Полетят ли? – переспрашивал старик и раздумчиво повторял еще: – Говоришь, полетят ли?

Он подходил к пролету и, сделав ладонью навесик над глазами, смотрел на солнце. Насмотревшись, обращался к Николке:

– Играет… Только будто тусклей прошлогоднего. Как находишь, Никола Петрович?

– Будто, тусклей, – отвечал Николка.

– И замечаю: с каждым годом тусклей, будто нерадостней играет. Или смотреть на грязь людскую око у него уж натрудилось? Бельмо мы нагнали ему своим зложитием. Или это сами мы с тобой тускнеем год от году, Никола Петрович, а на солнце валим свою тусклоту? А? Это будто вернее? А солнышко светит по-прежнему.

Старик рассмеялся, как золотой горошек рассыпал звонко по хрустальному блюду, и повернулся к Чумелому:

– Полетят! Еще как полетят, прелюбезный мой!

Мальчики обступили птиц. Серафим Иваныч нагнулся над ними:

– Вот прогостили у меня зиму редкие гости: клест-шишкоед, смоляная душа, да стриж-хромец. Думал, не выживет – нет, отходился: свистит. А в тех, в больших клетках, зяблики, синички, горихвостки. Скворец есть один. Словоперевиратель. Я его учу: «аминь!», а он – «кинь!».

– Сколько, дедушка, у тебя их всех-то? – любопытствовал русый мальчик, поджимая под мышкой клетку с худеньким чижиком.

– Всего у меня двенадцать душ, и все по-разному: какая душа чирикает, какая душа свистит, какая пленькает, какая словеснствует, а всем на волю хочется. И премудрость: чуют, что я на волю ихнее, – безбоязны, бестрепетны. Слышишь, как играют.

Птицы щебетали и возились в клетках. Дети слушали с открытыми ртами.

– А зачем ты, дедушка, клетки на колокольню тащил? – спросил бойкий мальчик в голубой рубашке. – На лугу у нас пускают, за Булыжным колодцем.

– А затем, прелюбезный, чем выше, тем от темницы дальше. В небесах темниц нет. Не строют. Все темницы до одной на земле построены. Выпускал и я прежде на лугу, и около дома своего выпускал. Выпущу, бывало, и радуюсь, твержу, как дурак: «Я возвратил свободу ей», – а того и не знаю, что кругом умные по кустам да по прикровенным местам