Прагматика и поэтика. Поэтический дискурс в новых медиа - Екатерина Захаркив

Айги такие речевые акты, ориентированные на внешнего адресата, регулярно получают автокоммуникативную направленность, как в примере с иллокутивным актом «авторефлексивного моления»: «Чтобы / собой я молился, / Ты / не наполняешься мне – молитвой, / и явным отсутствием / крепким / я окружен, как кругом». Или как в следующем примере, где иллокутивный акт выражается с помощью эксплицитного перформатива, но его изолированная позиция (графическое обособление скобками) указывает на отсутствие объекта: при этом заклинание (как интенсивная просьба) может быть и автообращенным речевым актом, и абсолютным актом, направленным на коммуникативную ситуацию в целом:

однако все это

(я заклинаю) – вы!.. —

сплавьтесь – с последнею болью!.. – с пламенем

лета!.. – вы вместе с душою в Ненастьи-Стране —

Огонь-Отчаянье!..

Наиболее частотными в текстах Айги оказываются иллокутивные глаголы, которые относятся к группе «глаголов говорения», или verba dicendi: говорить, повторять, прошептать, грохотать, петь и др. В этих глаголах эксплицируется перформативная формула «Я говорю тебе, что…», но они не выражают отношение говорящего к речевому акту или коммуникативной ситуации (просьбу, убеждение, сожаление и др.). Частотность их употребления в текстах неоавангардных поэтов отражает установку на повышенную саморефлексию и автокоммуникацию, реализуемую через диалог не только разных языков, но и внутренней и разговорной речи. Как мы отмечали во второй главе четвертого раздела, Мнацаканова активно использует глаголы говорю (rede) и пою, которые не просто указывают на процесс или ритмичность произнесения речи, но акцентируют значимость самого акта говорения, наполняемого коммуникативным значением, и задает перформативность слова как жеста.

У Айги эти глаголы выступают маркерами слова как действия, направленного на внешнюю коммуникативную ситуацию и одновременно создающего связи в пространстве внутренней речи. Это тот самый «разговор на расстоянии» и «разговор с собой», совершаемый внутри поэтического языка, о котором говорил сам Айги и в котором «языковое пограничье» (термин А. П. Хузангая [Хузангай 2017: 133]) соединялось с пограничьем функциональным (поэтическая и магическая функции языка) и перформативным (слово как жест разговорной и внутренней речи).

В таком слиянии внутренней и разговорной речей, поэтического высказывания как интерактивного и автокоммуникативного действия, разных языков и семиотических систем и достигается выражение поэзии как «священнодействия», о котором писал Айги:

В моем эстетическом воспитании, конечно же, многое связано с чувашской культурой <…> Прежде всего, это наверняка сказалось в том, что поэзия для меня, неизменно – тот вид «действия» и «связи», который лучше всего выразить словом «священнодействие». С детства, еще не зная, что это называется «поэзией», я наблюдал вокруг себя именно эту ее «функцию». Позже я все более утверждался в мысли, что она нужна для «оперирования духовными силами», не исключая (а включая) и ту необходимость, что она нужна для «выявления и поддерживания родства» между людьми [Айги 1975: 195].

Если другие речевые акты представлены в поэзии Айги преимущественно в виде косвенных форм, то иллокутивные акты «чистого» говорения регулярно выражаются в форме эксплицитных перформативов: «о эту рану сохраню как центр / пусть говорю я светит ею / светит существующее / скользя уходишь и уже звезда»; «и говорю я – славя „Ты“»; «(говорю я „глазенки“: как будто слышны – средь игрушек твоих – слова прекратившегося возраста)»; «и вот за Желтым нарисованным / я сплю и „спите ноги – говорю – и спите руки“». Иногда говорю употребляется в форме множественного числа, служа для выражения мы-инклюзивного, отсылая к хоровому субъекту и синтетическому народному творчеству, близкому чувашской фольклорной традиции: «„Бог“ говорим и „бессмертье“ и „Ты“».

Метаязыковая функция активизируется в контекстах с многочисленными повторами говорю («– и говорю ума я говорю / не приложить какая же причина / а разве чистое во мне не может произвольно / тоскою веять говорю – // <…> мне можно говорю мне думаньем / моим тяжелая луна сырая / учит»), в указании на автокоммуникативный режим высказывания («что же? – себе говорю / место ль не тронуто бывшего взгляда»), в употреблениях говорю с другими глаголами говорения, типа скажу, сказать («– какое дело но: скажу / да: в месяц маков говорю и роз / чтоб – так сказать – смягчить») или в сочетаниях типа говорю слова, тавтологичных по форме, но благодаря повтору наделяющих каждое слово новым значением: «и склонившись к тебе говорю / слова от которых глаза в темноте начинают влажно блестеть».

Для акцентирования актуального режима интерпретации поэтического сообщения служат дейктические маркеры, например указатель пространственного дейксиса здесь:

(а здесь:

я говорю: а здесь:

сеченья: видно:

тайна:

золотого:

и здесь мне даже не шептать)

Косвенные речевые акты, относящиеся к этой группе, включают ономатопеи («над снежною песнью ли гречки стуча по-воздушному / ау-проглянуло / и – нет?»; «гуляющее „тук-тук“ дверного косяка»; «одинокое „угу“ гладиолуса)», характерные для Айги окказиональные композиты с инфинитивами[130] («отблистанье / покрыло: и имени нет / чего-иль-кого-Что-теперь-и-назвать-уже-пусто-и-позд-/но! – того: в отстраненье закрытом! – лишь кости сияют скорей чем свет глаз над лицом!»), формы прямой речи с указанием самого поэта как отправителя («вечное „до свидания“ дяди Айги») и существительные с семантикой речи и говорения:

таааааАААААААааааам:

лиИИик:

/крика/;

(Лес-Мирозданье с единственной птицей:

с криком-душой)

Аномальные сочетания с глаголом говорю (я мёртво говорю) или забываю <как говорить> (забываю слова) семантически схожи с иллокутивным самоубийством[131], поскольку само их употребление приводит к коммуникативному дефолту в условиях конвенциональной речевой ситуации. Однако у Айги такие сочетания указывают на переход между внешним диалогом и внутренней речью, обозначают тонкую границу между говорением и молчанием: «в крови „кастет“ я вплавил / и теперь / я мёртво говорю / и режет – вплавиться – очередное слово / отечественным стать». Часто в роли единиц, косвенно маркирующих иллокутивное самоубийство, выступают глаголы с семантикой забывания, которые относятся в контекстах к акту говорения («голова / ягуаровым резким движеньем, / и, повернувшись, забываю слова») или пения («и я забывал это было всю жизнь забывал колыбельную голосом бывшую чтобы всю жизнь вспоминать колыбельную будто безмолвно-первичную духом меня изначально раскрывшую шириться мне обещая свободно без края»).

Отдельное место как неконвенциональный иллокутивный акт, не выделяемый в рамках традиционных классификаций, занимает акт молчания (и тишины)[132]. Об особой роли молчания в поэзии, неотъемлемого и имеющего определяющее значение для