Собрание сочинений. Том 2. Мифы - Генрих Вениаминович Сапгир

– Она нарочно!

– Не будь ребенком. Где? Сейчас заживет.

Ты целуешь меня в горящую полосу на щеке, и вправду она утихает. Я поворачиваю тебя к себе и долго целую. Наконец-то я чувствую твои губы своими, всю тебя. Теперь я бросаю на твою скрипку злорадный торжествующий взгляд. Вид у нее брезгливо-недовольный, вытянутая физиономия.

– Смотри, она сердится.

– Это потому, что хозяйка уходит в гости.

– Ты думаешь, она скучает?

– Она всегда. Потому и не слушается, когда возвращаюсь. Звучит резко, мне назло.

– Она любит тебя. Тебя и вещи любят, и деревья. А меня – все норовят веткой ударить.

– Главное – чтобы я тебя любила.

– Нет, ты мне изменяешь.

– С кем же я живу, по-твоему?

– Кто тебя знает, может, со мной. А может, с тем, кто возникает между нами.

– Вот, я взъерошу ему волосы.

– Это ты – мне.

– Нет, ему.

– Ты видишь его?

– Я вижу тебя. Обними меня.

– Твои губы… Я готов без конца повторять: твои губы… Чувствуешь?

– Люблю твои руки.

– Это не мои руки.

– А чьи же они? Чужие?

– Это его руки. Тише, не спугни его. Вот сейчас он обнимает тебя. И целует. Блаженство. Раньше он этого никогда не испытывал… Он давно тебя любит, давно… Это я тебя люблю, это я…

Вдруг я с ужасом осознаю, что все это говорим и чувствуем не мы, что, возможно, нас подменили. Кто же? Кто? Наши незримые соседи? А где же мы? Сколько нас? Двое или четверо? Или мы затеряны в причудливых складках реальности, в бесконечной толпе наших повторений, изменений и лишь иногда находим и узнаем друг друга среди чужих и чужого.

ОТРАЖЕНИЯ

1

Вынырнул из зеркала и стал искать негодяя, которого отражал. Вот он в стороне за ширмами, в недосягаемости – спит, босые ступни из-под простыни высовываются.

Как он кривлялся, какие гнусности заставлял повторять! Однажды прижался голый – горячий к холодному стеклу, я ведь не хотел, что оставалось делать, почти изнасиловал. Стал мокрый, как мышь. Пришлось имитировать, что тоже вспотел. У нас ведь вода – один блеск в тазу, всегда сухо. И едим, и пьем понарошку, иначе отяжелеешь, как развоплощаться?

Сам себя, подлец, любит, а притворяется. Ненавидел с тех пор подчиняться ему. Месть свою обдумывал, когда тот из комнаты выходил, в развоплощении. И теперь —

Наклонился, крепко схватил за лодыжки спящего – и не успел тот опомниться – дернул и втащил его к себе, в свою опрокинутую комнату, бросил на свою кровать.

Снова выплыл наружу, все там искривилось мучительно – зигзагами: «а?», «что?», «почему?», только поверхность кругами пошла. Выскочил, стряхнул с себя блестящие капли амальгамы. Крест-накрест наискосок запечатал – провел руками. Успокоилось зеркало. Все стало ровно.

Быстро скользнул в еще не остывшую постель, завернулся поудобнее в свежие простыни, вытянул ноги свободно. Как тот. И, не раздумывая более ни о чем, погрузился в успокоительный сон. Пусть теперь тот поворочается, подумает, кто кому хозяин!

2

– У тебя вроде сердце справа, – недоуменно сказала она, подняв темную головку с моей смуглой груди.

– Когда я с тобой, у меня всегда сердце не на месте, – испуганно нашелся, пошутил я, ощущая, как сильно оно забилось.

Долго она смотрела снизу вверх большими темными глазами, недоверчивыми, я бы сказал.

– Что-то я последнее время тебя не узнаю. Какой-то другой стал.

– Какой другой? – не выдержал я.

– О чем ты думаешь, легкий какой-то, будто тебя нет со мной. Да ко мне ли ты прикасаешься?

– Мои заботы – это мои заботы, – вздохнул я, обнимая ее. – Главное – я тебя люблю.

«Как бы не так! – думал я. – Я люблю твое отражение в зеркале над нами. Уж не знаю, что вы здесь испытывали, но нам, над вами, было блаженство!»

Я посмотрел вверх на опрокинутых над нами – на эти смуглые тела, темную головку и чужую мужскую руку пониже спины на бедре. И ревность остро кольнула меня. В сердце, которое справа.

3

Отовсюду, как из-под воды, отражение смотрело на меня с упреком. Даже из автомобильного зеркальца.

Вообще он выглядел неважно. Серая трехдневная щетина покрывала его скулы и подбородок. Я невольно провел рукой по лицу. Вот и я забыл побриться.

В душе нарастала странная усталость. Будто не сама усталость, а бездушное отражение ее. Но от этого было не легче. Я и не знал, что здесь, в этом мире, ни минутки покоя телу. Не то что там, хозяин отвернулся, вышел за дверь – и уже делай, что хочешь, можно и развоплотиться, раствориться в общем безличье. Главное – успеть, если войдет. И даже встретить его настороженной улыбкой.

А здесь таскай себя без конца, таскай. (А что, если этот мир – отражение еще более плотского? Так там вообще, наверно, утюги. Вот возьмут и выдернут отсюда.)

Хорошо, если на улице, в лифте, в гостях есть зеркало. Витрина на крайний случай – или окно. Можно окунуться в него и остыть немного. Ощутить себя тем и там, где всё – иллюзия. Где гости появляются неизвестно откуда и исчезают неизвестно куда. Где залаяла, мелькнула овчарка – и вот уже один ее хвост маячит.

Нет, чересчур здесь все на самом деле, и так все явления плотно сшиты и завязаны в одну реальность, что не сразу дырку найдешь. А она есть.

– Любишь ты в зеркало смотреть. Ничего там не увидишь, кроме себя, поверь.

«А вот и вижу».

4

Распечатал зеркало ночью, когда спали все трое. И вошел туда.

Подхватил его сонную голову, поднял на руки неожиданно легкого, как похудел бедняга в зазеркалье, – и перенес обратно в комнату. Опустил на его кровать – прямо в теплые гладкие руки темноволосой. Только щекой глубже в подушку, так крепко обняла – приняла.

«Держи подарочек».

А сам скорей назад. Крест-накрест наискосок запечатал – и вбок, где из смутной развоплощенности, как из омута, протянулись навстречу узкие ладони, высунулись руки по локоть. Я понял, так они видны там, в зеркале. Но нам и этого не надо было. Я потянулся к отражению настольной лампы и выключил свет в обеих комнатах.

МАГНИТ

Я давно подозревал, что он намагничен. Любящие взгляды, дружеские руки протягивались к нему со всех сторон. Женщины хотели коснуться его как бы ненароком. И когда он шел по коридору, откуда ни возьмись (надо было подгадать выйти из кабинета, спуститься с этажа на этаж) они повисали на нем гроздьями.

Добро бы он был