Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА («Из зеленой воды поднималась рука золотая…»)[299]

Из зеленой воды поднималась рука золотая,Устремлялась вперед, увлекая плечо за собой,И скрывалась, плеснув; и тогда появлялась другаяИ за первой гналась, занесенная над головой.

Как русалка смеясь, ты за поручни трапа схватилась,Возбужденно дыша, поднялась по ступеням легко,На ладони мои голубая вода заструилась,Золотая вода с твоего голубого трико.

Ты сказала: «Ну вот… завтра утром. Придете проститься?И хотите ли вы, чтоб писала я вам иногда?Впрочем, вечер велик… С вами лодка… И может случиться,Что последняя ночь не отпустит меня никуда».

Я ответил: «О нет! Ни прощания у парохода,Ни открыток с чужих и неведомых мне островов,Что напрасно таить? Нам обоим нужнее свобода;Чтобы вас сохранить, я навеки проститься готов».

«Хорошо!» — И легко я пожал загорелую рукуИ ладейка моя закачалась на синей волне.Так бестрепетно мы обрекали себя на разлуку,До сих пор этот час горькой музыкой слышится мне.

И, кивнув головой, ты исчезла в стеклянной кабине,Где английская речь, где кому-то визжал граммофон.Море млело в заре. Над его безмятежной пустыней,Темно-синей уже, опаленно синел небосклон.

Очерк яхты чернел, уплывал, умалялся печально.Я всё ждал, сторожил, не появится ль твой силуэт,А за лодкой моей, за кормою, звеневшей хрустально,Расплываясь, бежал золотой и сияющий след.

Он пылал, он горел — так случается часто в июле,С легких весел моих падал жидкий огонь голубой,Друг для друга тогда мы с тобой навсегда потонулиВ нарастающей тьме ночи огненной и колдовской.

Но как мужественно это пение мудрой печали,С ней и жить хорошо, с нею будет легко умирать.А иначе случись, мы бы счастливы были едва ли,Да и этих стихов никогда бы мне не написать!

ПЬЯНЫЙ ВИЗИТЕР («У твоей звоню я двери…»)[300]

У твоей звоню я двери,В снежных хлопьях весь.Заблудившийся, я верю,Что еще ты здесь.

Что любимый голос встретит,Голос стольких клятв,Что всю душу мне осветитЗасиявший взгляд,

Что опять отдамся взгляду,Счастью моему,И войду, и рядом сяду,Крепко обниму.

Ожиданья срок огромный,Тяжесть мигов-гирь…Почему за дверью темнойНе твои шаги?

Кто глумится, брызнув светомВ щель дыры дверной,Говорит, что «В доме этомНет давно такой»?

Знаю, знаю! Снова бредуОтданный во власть,Я хочу хотя бы к следуМилому припасть.

Ах, не так ли пес отсталыйИщет милых ног?Хоть на срок пустите малыйЧерез ваш порог!

Запах счастья, зов единыйЯ в душе таю,Потерявший господина,Госпожу свою!

И, единственный из множеств,Изо всех — один,Он рассеяться не можетВ пустырях годин.

Прочь с дороги! В вашем склепеСонм моих потерь!Но с железным лязгом цепиПасть смыкает дверь.

«Сумасшедший, или пьяный!» —Говорят за ней,И пылает круг багряныйВ голове моей.

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ («Был яркий полдень. Обжигало…»)[301]

Был яркий полдень. ОбжигалоМорозом непокрытый лоб.Медлительно толпа шагала.Серебряный качался гроб.

Звучал высокий голос в хоре,Взлетал и, улетая, гас, —Так чистый плач взносило гореВ последний расставанья час.

Затихла улица тревожно,Настороженно замерла, —В любое сердце осторожноВходила острая игла.

Как раскаленное железо,Терзал вопрос сердца людей:Зачем жестоко перерезанЦветущий стебель юных дней?

Печать тоски была на лицах,И был мороз, и полдень был…И ветер смерти на ресницахУ женщин слезы леденил…

ЧАСОВЩИК («Зимний день светил в окошке скупо…»)[302]

Зимний день светил в окошке скупо.Я издрог — пришел издалека.…Лобзик, сверла, верстачок и лупа, —Оловянный глаз часовщика.Мучила какая-то забота,Тягостью большое обременя.Жаловался я, а он работал,Слушая внимательно меня.А потом, расстроенный рассказом,В огорченные мои глазаЗаглянул своим стеклянным глазомИ, качая головой, сказал:

«Вы в скитаньях — маленькие дети,Нам бы вечный сетовать черед,Ибо скоро два тысячелетья,Как рассеян избранный народ.Обмелело, расплескалось море,Но всё так же солоно оно:Наше горе — это ваше горе,Лишь тысячелетнее оноИ в трущобах всякого изгнаньяС нищетой лохмотьев и прорех —Слышен голос древнего рыданьяС тростниковых вавилонских рек».И умолк. И на металл направилОстрие скрипящего резца…Был лобастый, как апостол Павел,Часовщик с глазами мудреца.

ВЕЛИКИМ ПОСТОМ («Как говорит внимательный анализ…»)[303]

Как говорит внимательный анализ,За четверть века беженской судьбы(Не без печали и не без борьбы)От многого мы всё же отказались.

Но веру нашу свято мы храним,Мы прадедовский бережем обычай,И мы потерь не сделали добычейТо, что считаем русским и святым.

Хотя бы взять начальные неделиВот этого Великого поста:Мы снова у подножия Креста,Постимся мы… говеем, отговели.

Чем нам трудней, тем крепче вера в нас.И в этом, думается, наша сила:Как древних предков, нас благословилаТвоя рука, Нерукотворный Спас!

С какою бы гримасою суровойГрядущий день ни выходил из тьмы.Но русской вере не изменим мыИ не забудем языка родного!

ЖЕНА ГУСАРА («Говорит она, что ей тридцать лет…»)[304]

Говорит она, что ей тридцать лет,Но, конечно, ей много больше.Первый муж ее был лихой корнет —Он изрублен на Стыри в Польше.

И она бледна, и больна она,И не любит второго мужа.Если есть вино, так, пьяным-пьяна,Она песней о прошлом тужит.

Это песнь о тех, кто всегда удал —И в любви, и в бою, и в чаре.Первый муж ее часто ей певалО лихом молодом гусаре.

И оставил он молодой женеЭту песнь о себе на память,И она ее и тебе, и мнеЗапевает, блеснув глазами.

Но уж голос хрипл у нее, больной,И мне кажется в ночь хмельную,Будто сам мертвец за ее спинойВоет песнь свою полковую.

И уж скоро он на коне лихомЗа любимой примчит подругой,И следы коня на пути ночномЗахлестнет голубая вьюга.

И умчит она, удальцу верна,От проклятой нужды-болезни.Так в последний раз пропоет струнаМолодецкой гусарской песни.

Верность есть в любви, верность есть в бою,Нет у Бога прекрасней дара.В ледяной земле спит в чужом краюМолодая жена гусара.

О СТАРОМ МАСТЕРЕ («Не рыцарь, неловкий латник…»)[305]

Не рыцарь, неловкий латник,Поднявший меча тягло…О, сколько их в битве братнейВ веках позади легло!

Не он, заблестев кистями,К губам поднимал трубу, —Железным доспехом стянут,Он верил и нес судьбу.

Огонь, и стрела, и плаха!..К сиянью зорь и звездГремел он, не зная страха,И был молчалив и прост.

И всё же он сделал многоОн тайну, сгибаясь, нес.И скажет улыбка Бога:«О, добрый каменотес!»

И вихрем его подниметК тропам золотых планет,А там, высоко над ними, —Ни жизни, ни смерти нет.

ОТ ДРУГА («Возле печки обветшалой…»)[306]