Иосиф Бродский - Собрание сочинений

* * *

Сын! Если я не мертв, то потомучто, связок не щадя и перепонок,во мне кричит все детское: ребенокодин страшится уходить во тьму.

Сын! Если я не мертв, то потомучто молодости пламенной – я молод -с ее живыми органами холодстоль дальних палестин не по уму.

Сын! Если я не мертв, то потомучто взрослый не зовет себе подмогу.Я слишком горд, чтобы за то, что Богупредписывалось, браться самому.

Сын! Если я не мертв, то потомучто близость смерти ложью не унижу.Я слишком стар. Но и вблизи не вижутам избавленья сердцу моему.

Сын! Если я не мертв, то потомучто знаю, что в Аду тебя не встречу.Апостол же, чьей воле я перечу,в Рай не позволит занести чуму.

Сын! Я бессмертен. Не как оптимист.Бессмертен как животное. Что строже.Все волки для охотника – похожи.А смерть – ничтожный физиогномист.

Грех спрашивать с разрушенных орбит!Но лучше мне кривиться в укоризне,чем быть тобой неузнанным при жизни.Услышь меня, отец твой не убит.

Фонтан

Из пасти льваструя не журчит и не слышно рыка.Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика,никаких голосов. Неподвижна листва.И чужда обстановка сия для столь грозного лика,и нова.Пересохли уста,и гортань проржавела: металл не вечен.Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,хоронящийся в кущах, в конце хвоста,и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;из кустасонм тенейвыбегает к фонтану, как львы из чащи.Окружают сородича, спящего в центре чаши,перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,лижут морду и лапы вождя своего. И, чем чаще,тем темнейгрозный облик. И вотнаконец он сливается с ними и резкооживает и прыгает вниз. И все общество резвоубегает во тьму. Небосводпрячет звезды за тучу, и мыслящий трезвоназоветпохищенье вождя -так как первые капли блестят на скамейке -назовет похищенье вождя приближеньем дождя.Дождь спускает на землю косые линейки,строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейкибез узла и гвоздя.Теплыйдождьморосит.Как и льву, им гортаньне остудишь.Ты не будешь любим и забыт не будешь.И тебя в поздний час из земли воскресит,если чудищем был ты, компания чудищ.Разгласиттвой побегдождь и снег.И, не склонный к простуде,все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие людии голубки – в ковчег.

Элегия на смерть Ц. В. [47]

В пространстве, не дыша,несется без дорогеще одна душав невидимый чертог.

А в сумраке, внизу,измученный сосудв кладбищенском лесудве лошади везут.

Отсюда не воззвать,отсюда не взглянуть.Расставшихся в кроватьбольницы не вернуть.

Простились без тоски,друг другу не грозя,при жизни не враги,по смерти не друзья.

Сомненья не унять.Шевелится в грудистремленье уравнятьстоль разные пути.

Пускай не объяснитьи толком не связать,пускай не возопить,но шепотом сказать,

что стынущий старик,плывущий в темноте,пронзительней, чем крик«Осанна» в высоте.

Поскольку мертвецыне ангелам сродни,а наши близнецы.Поскольку в наши дни

доступнее для нас,из вариантов двух,страдание на глазбессмертия на слух.

1 сентября 1939 года

День назывался «первым сентября».Детишки шли, поскольку – осень, в школу.А немцы открывали полосатыйшлагбаум поляков. И с гуденьем танки,как ногтем – шоколадную фольгу,разгладили улан.Достань стаканыи выпьем водки за улан, стоящихна первом месте в списке мертвецов,как в классном списке.Снова на ветрушумят березы и листва ложится,как на оброненную конфедератку,на кровлю дома, где детей не слышно.И тучи с громыханием ползут,минуя закатившиеся окна.

Postscriptum

Как жаль, что тем, чем стало для менятвое существование, не сталомое существованье для тебя....В который раз на старом пустырея запускаю в проволочный космоссвой медный грош, увенчанный гербом,в отчаянной попытке возвеличитьмомент соединения... Увы,тому, кто не способен заменитьсобой весь мир, обычно остаетсякрутить щербатый телефонный диск,как стол на спиритическом сеансе,покуда призрак не ответит эхомпоследним воплям зуммера в ночи.

* * *

Время года – зима. На границах спокойствие. Сныпереполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.

Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мглеты увидишь, опричь своего неприкрытого срама -полумесяц плывет в запыленном оконном стекленад крестами Москвы, как лихая победа Ислама.

Куполов, что голов, да и шпилей – что задранных ног.Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.

Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле.Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,то не все ли равно – ошибиться крюком или морем.

Anno Domini

М. Б.

Провинция справляет Рождество.Дворец Наместника увит омелой,и факелы дымятся у крыльца.В проулках – толчея и озорство.Веселый, праздный, грязный, очумелыйнарод толпится позади дворца.

Наместник болен. Лежа на одре,покрытый шалью, взятой в Альказаре,где он служил, он размышляет ожене и о своем секретаре,внизу гостей приветствующих в зале.Едва ли он ревнует. Для него

сейчас важней замкнуться в скорлупеболезней, снов, отсрочки переводана службу в Метрополию. Занеон знает, что для праздника толпесовсем не обязательна свобода;по этой же причине и жене

он позволяет изменять. О чемон думал бы, когда б его не грызлитоска, припадки? Если бы любил?Невольно зябко поводя плечом,он гонит прочь пугающие мысли....Веселье в зале умеряет пыл,

но все же длится. Сильно опьянев,вожди племен стеклянными глазамивзирают в даль, лишенную врага.Их зубы, выражавшие их гнев,как колесо, что сжато тормозами,застряли на улыбке, и слуга

подкладывает пищу им. Во снекричит купец. Звучат обрывки песен.Жена Наместника с секретаремвыскальзывают в сад. И на стенеорел имперский, выклевавший печеньНаместника, глядит нетопырем...

И я, писатель, повидавший свет,пересекавший на осле экватор,смотрю в окно на спящие холмыи думаю о сходстве наших бед:его не хочет видеть Император,меня – мой сын и Цинтия. И мы,

мы здесь и сгинем. Горькую судьбугордыня не возвысит до улики,что отошли от образа Творца.Все будут одинаковы в гробу.Так будем хоть при жизни разнолики!Зачем куда-то рваться из дворца -

отчизне мы не судьи. Меч судапогрязнет в нашем собственном позоре:наследники и власть в чужих руках.Как хорошо, что не плывут суда!Как хорошо, что замерзает море!Как хорошо, что птицы в облаках

субтильны для столь тягостных телес!Такого не поставишь в укоризну.Но может быть находится как разк их голосам в пропорции наш вес.Пускай летят поэтому в отчизну.Пускай орут поэтому за нас.

Отечество... чужие господау Цинтии в гостях над колыбельюсклоняются, как новые волхвы.Младенец дремлет. Теплится звезда,как уголь под остывшею купелью.И гости, не коснувшись головы,

нимб заменяют ореолом лжи,а непорочное зачатье – сплетней,фигурой умолчанья об отце...Дворец пустеет. Гаснут этажи.Один. Другой. И, наконец, последний.И только два окна во всем дворце

горят: мое, где, к факелу спиной,смотрю, как диск луны по редколесьюскользит и вижу – Цинтию, снега;Наместника, который за стенойвсю ночь безмолвно борется с болезньюи жжет огонь, чтоб различить врага.

Враг отступает. Жидкий свет зари,чуть занимаясь на Востоке мира,вползает в окна, норовя взглянутьна то, что совершается внутри,и, натыкаясь на остатки пира,колеблется. Но продолжает путь.

* * *