Борис Пастернак - Сестра моя, жизнь

1950

Осень

Я дал разъехаться домашним,Все близкие давно в разброде,И одиночеством всегдашнимПолно все в сердце и природе.

И вот я здесь с тобой в сторожке.В лесу безлюдно и пустынно.Как в песне, стежки и дорожкиПозаросли наполовину.

Теперь на нас одних с печальюГлядят бревенчатые стены.Мы брать преград не обещали,Мы будем гибнуть откровенно.

Мы сядем в час и встанем в третьем,Я с книгою, ты с вышиваньем,И на рассвете не заметим,Как целоваться перестанем.

Еще пышней и бесшабашнейШумите, осыпайтесь, листья,И чашу горечи вчерашнейСегодняшней тоской превысьте.

Привязанность, влеченье, прелесть!Рассеемся в сентябрьском шуме!Заройся вся в осенний шелест!Замри или ополоумей!

Ты так же сбрасываешь платье,Как роща сбрасывает листья,Когда ты падаешь в объятьеВ халате с шелковою кистью.

Ты – благо гибельного шага,Когда житье тошней недуга,А корень красоты – отвага,И это тянет нас друг к другу.

Ноябрь-декабрь 1949

Нежность

Ослепляя блеском,Вечерело в семь.С улиц к занавескамПриникала темь.

Замирали звукиЖизни в слободе.И блуждали рукиНеизвестно где.

Люди – манекены,Но слепая страстьТянется к вселеннойОщупью припасть.

Чтобы под ладоньюСлушать, как поетБегство и погоня,Трепет и полет.Чувство на свободе —Это налегкеРвущая поводьяЛошадь в мундштуке.

1950

Политические тучи, все более сгущавшиеся в последние годы, вылились волной репрессий, прокатившейся по всей стране и достигшей в 1949 году своего максимума, по массовости и бесчеловечности ничем не отличаясь от террора 1930-х годов. Это был год широко отмечавшегося сталинского 70-летия, самый мрачный и страшный по сравнению с предшествовавшими. Арестовывали и ссылали отбывших срок и брали новых. Пастернак регулярно писал в лагеря и ссылки, денежно помогал сосланным и семьям арестованных, хотя это было опасно. В первую очередь надо назвать вдову расстрелянного Тициана Табидзе, сестру Марины Цветаевой и дочь Ариадну Эфрон, которая после лагеря жила в Рязани, а сейчас была выслана в Туруханск, балкарскому поэту Кайсыну Кулиеву, высланному во Фрунзе, и многим другим. Возможность такой помощи достигалась каторжной работой над переводами пьес Шекспира, «Фауста» Гёте, стихов венгерского романтика Шандора Петёфи и грузинских поэтов.

Земля

В московские особнякиВрывается весна нахрапом.Выпархивает моль за шкапомИ ползает по летним шляпам,И прячут шубы в сундуки.

По деревянным антресолямСтоят цветочные горшкиС левкоем и желтофиолем,И дышат комнаты привольем,И пахнут пылью чердаки.

И улица запанибратаС оконницей подслеповатой,И белой ночи и закатуНе разминуться у реки.

И можно слышать в коридоре,Что происходит на просторе,О чем в случайном разговореС капелью говорит апрель.

Он знает тысячи историйПро человеческое горе,И по заборам стынут зори,И тянут эту канитель.И та же смесь огня и жутиНа воле и в жилом уюте,И всюду воздух сам не свой,И тех же верб сквозные прутья,И тех же белых почек вздутьяИ на окне и на распутьи,На улице и в мастерской.

Зачем же плачет даль в тумане,И горько пахнет перегной?На то ведь и мое призванье,Чтоб не скучали расстоянья,Чтобы за городскою граньюЗемле не тосковать одной.

Для этого весною раннейСо мною сходятся друзья,И наши вечера – прощанья,Пирушки наши – завещанья,Чтоб тайная струя страданьяСогрела холод бытия.

1947

Магдалина

Чуть ночь, мой демон тут как тут,За прошлое моя расплата.Придут и сердце мне сосутВоспоминания разврата,Когда раба мужских причуд,Была я дурой бесноватойИ улицей был мой приют.

Осталось несколько минут,И тишь наступит гробовая.Но раньше, чем они пройдут,Я жизнь свою дойдя до края,Как алавастровый сосуд,Перед тобою разбиваю.

О, где бы я теперь была,Учитель мой и мой Спаситель,Когда б ночами у столаМеня бы вечность не ждала,Как новый в сети ремеслаМной завлеченный посетитель.

Но объясни, что значит грех,И смерть, и ад, и пламень серный,Когда я на глазах у всехС тобой, как с деревом побег,Срослась в своей тоске безмерной.

Когда твои стопы, Исус,Оперши о свои колени,Я, может, обнимать учусьКреста четырехгранный брусИ, чувств лишаясь, к телу рвусьТебя готовя к погребенью.

У людей пред праздником уборка.В стороне от этой толчеиОбмываю миром из ведеркаЯ стопы пречистые Твои.

Шарю и не нахожу сандалийНичего не вижу из-за слез.На глаза мне пеленой упалиПряди распустившихся волос.

Ноги я Твои в подол уперла,Их слезами облила, Исус,Ниткой бус их обмотала с горла,В волосы зарыла, как в бурнус.

Будущее вижу так подробно,Словно ты его остановил.Я сейчас предсказывать способнаВещим ясновиденьем сивилл.

Завтра упадет завеса в храме,Мы в кружок собьемся в стороне,И земля качнется под ногами,Может быть, из жалости ко мне.

Перестроятся ряды конвоя,И начнется всадников разъезд.Словно в бурю смерч, над головоюБудет к небу рваться этот крест.

Брошусь на землю у ног распятья,Обомру и закушу уста.Слишком многим руки для объятьяТы раскинешь по концам креста.

Для кого на свете столько шири,Столько муки и такая мощь?Есть ли столько душ и жизней в мире?Столько поселений, рек и рощ?

Но пройдут такие трое сутокИ столкнут в такую пустоту,Что за этот страшный промежутокЯ до Воскресенья дорасту.

Ноябрь-декабрь 1949

После ареста Ольги Ивинской Пастернак взял на себя заботу о ее детях и матери, писал ей в лагерь. Несколько сохранившихся открыток, посланных в Потьминские лагеря, написаны от лица матери, потому что переписка разрешена была только с родными.

31 мая 1951.

«Дорогая моя Олюша, прелесть моя! Ты совершенно права, что недовольна нами. Наши письма к тебе должны были прямо из души изливаться потоками нежности и печали. Но не всегда можно себе позволить это естественнейшее движение. Во все это замешивается оглядка и забота. Б. на днях видел тебя во сне в длинном и белом. Он куда-то все пропадал и оказывался в разных положениях и ты каждый раз возникала рядом справа, легкая и обнадеживающая. Он решил, что это к выздоровлению, – шея все его мучит. Он послал тебе однажды большое письмо и стихи, кроме того я тебе послала как-то несколько книжек. Видимо все это пропало. Бог с тобой, родная моя. Все это как сон. Целую тебя без конца.

Твоя мама».

7 августа 1951.

«Родная моя! Я вчера, шестого, написала тебе открытку, и она где-то на улице выпала у меня из кармана. Я загадала: если она не пропадет, и каким-нибудь чудом дойдет до тебя, значит, ты скоро вернешься и все будет хорошо. В этой открытке я тебе писала, что никогда не понимаю Б.Л. и против вашей дружбы. Он говорит, что если бы он смел так утверждать, он сказал бы, что ты самое высшее выражение его существа, о каком он мог мечтать. Вся его судьба, все его будущее это нечто несуществующее. Он живет в этом фантастическом мире и говорит, что все это – ты, не разумея под этим ни семейной, ни какой-либо другой ломки. Тогда что же он под этим понимает? Крепко тебя обнимаю, чистота и гордость моя, желанная моя. Твоя мама».