Василий Жуковский - Певец во стане русских воинов: Стихотворения. Баллады. Поэмы

В эту минуту совершается видение: над головою Камоэнса является дух в образе молодой девы, увенчанной лаврами, с сияющим крестом на груди. За нею яркий свет.

Оставь меня, мой сын!Я чувствую, великий час мой близко…Мой дух опять живой – исполнен силы;Меня зовет знакомый сердцу глас;Передо мной исчезла тьма могилы,И в небесах моих опять зажгласьМоя звезда, мой путеводец милый!..О! ты ль? тебя ль час смертный мне отдал,Моя любовь, мой светлый идеал?

Тебя, на рубеже земли и неба, сноваПреображенную я вижу пред собой;Что здесь прекрасного, великого, святогоЯ вдохновенною угадывал мечтой,Невыразимое для мысли и для слова,То все в мой смертный час прияло образ твойИ, с миром к моему приникнув изголовью,Мне стало верою, надеждой и любовью.

Так, ты поэзия: тебя я узнаю;У гроба я постиг твое знаменованье.Благословляю жизнь тревожную мою!Благословенно будь души моей страданье!Смерть! смерть, великий дух! я слышу вестьтвою;Меня всего твое проникнуло сиянье!(Подает руку Васку, который падает на колени.)Мой сын, мой сын, будь тверд, душоюне дремли!Поэзия есть бог в святых мечтах земли.(Умирает.)

Агасфер

Странствующий жид

Он нес свой крест тяжелый на Голгофу;Он, всемогущий, вседержитель, былКак человек измучен; пот и кровьПо бледному его лицу бежали;Под бременем своим он часто падал,Вставал с усилием, переводилДыхание, потом, шагов немногоПереступив, под ношей снова падал,И наконец, с померкшими от мукОчами, он хотел остановитьсяУ Агасферовых дверей, дабы,К ним прислонившись, перевесть на мигДыханье. Агасфер стоял тогдаВ дверях. Его он оттолкнул от нихБезжалостно. С глубоким состраданьемК несчастному, столь чуждому любви,И сетуя о том, что должен былНад ним изречь как бог свой приговор,Он поднял скорбный взгляд на АгасфераИ тихо произнес: «Ты будешь жить,Пока я не приду», – и удалился.И наконец он пал под ношею совсемБез силы. Крест тогда был возложенНа плечи Симона из Киринеи.И скоро он исчез вдали, и вся толпаИсчезла вслед за ним; все замолчалоНа улице ужасно опустелой.Народ вокруг Голгофы за стенамиЕрусалимскими столпился. ГородСтал тих, как гроб. Один, оцепенелый,В дверях своих недвижим АгасферСтоял. И долго он стоял, не зная,Что с ним случилося, чьи были теСлова, которых каждый звук свинцовойБуквой в мозг его был вдавлен, и тамСидел неисторжим, не слышен уху,Но страшно слышен в глубине души.

Вот наконец, вокруг себя обведши,Как полусонный, очи, он со страхомЗаметил, что на Мории над храмомЧернели тучи с запада, с востока,И с севера, и с юга, в одну густуюСлиявшиеся тьму. Туда упер онИспуганное око; вдруг крест-накрестТам молнией разрезалася тьма,Гром грянул, чудный отзыв в глубинеСвятилища ответствовал ему,Как будто там разорвалась завеса.Ерусалим затрепетал, и весьНезапно потемнел, лишенный солнца;И в этой тьме земля дрожала под ногами;Из глубины ее был голос, былоТеченье в воздухе бесплотных слышно;Во мраке образы восставшихИз гроба, вдруг явясь, смотрелиЖивым в глаза. Толпами от ГолгофыБежал народ, был слышен шумБегущих; но ужасно каждый про себяМолчал. Тут Агасфер, в смертельном страхе,Очнувшись, неоглядкой побежалВслед за толпою от своих дверей,Не зная сам куда, и в ней исчез.Тем временем утих Ерусалим.Во мгле громадой безобразной зданьяЧернели. Жители все затворилисьВ своих домах, и все тяжелым сномЗаснуло. И вот над этой темной безднойОт туч, их затмевавших, небеса,Уж полные звездами ночи, стали чисты:В их глубине была невыразимаНеизглаголанная тишина,И слуху сердца слышалося там,Как от звезды к звезде перелеталиИх стражи – ангелы, с невыразимойГармонией блаженной, чудной вести. ПрямоНад Элеонскою горой звездаДенницы подымалась.́   Агасфер,Всю ночь по улицам ЕрусалимаБродив, терзаемый тоской и страхом,Вдруг очутился за стенами градаПеред Голгофой. На горе пустой,На чистом небе, ярко три крестаЧернели. У подошвы темнойГоры был вход в пещеру, и великим камнемОн был задвинут; невдали, как двеНедвижимые тени, в сокрушеньеДве женщины сидели, устремивГлаза – одна на камень гроба, а другаяНа небеса. Увидя их, и камень,И на горе кресты, затрепеталВсем телом Агасфер; почудилось ему,Что грозный камень на него идет,Чтоб задавить, и, как безумный,Он побежал ко граду от Голгофы.

Есть остров; он скалою одинокойПодъемлется из бездны океана;Вокруг него все пусто: беспредельностьВод и беспредельность неба.Когда вода тиха, а небесаБезоблачны, он кажется тогдаВ сиянье дня уединенно-мрачнымПустынником в лазури беспредельной;В ночи ж, спокойным морем отраженныйМежду звездами, в двух кругом негоПучинах блещущими, он чернеет,Как сумрачный отверженец созданья.Когда ж на небе тучи, в море буряИ на него со всех сторон из бездныБросаются, как змеи, вихри волн,А с неба молнии в его бокаВонзаются, их ребр не сокрушая,Он кажется, в сем бое недвижимый,Всемирного хао́са господином.

На западном полнебе знойно солнцеГорело; воздух густо был наполненПарами; в них как бы растаяв, солнцеСливалось с ними, и весь запад небаИ все под ним недвижимое мореПурпурным янтарем сияли; былоВеликое спокойствие в пространстве.В глубокой думе, руки на грудиКрест-накрест сжав, он, вождь побед недавноИ страх царей, теперь царей колодник,Сидел один над бездной на скале,И на море – которое пред нимТак было тихо и, весь пламень небаВ себя впивая всей широкой грудью,Им полное, дыханьем несказаннымВздымалося – смотрел. Пред ним широкоПустыня пламенная расстилалась.С ожесточеньем безнадежной скорби,Глубоко врезавшейся в сердце,С негодованьем силы, вдруг лишеннойСвободы, он смотрел на этот хаосСияния, на это с небесамиСлиявшееся море. Там лежалИ самому ему уже незримый мир,Им быстро созданный и столь же быстроПогибший; а широкий океан,Пред ним сиявший, где ничто следовВеличия его не сохранило,Терзал его обиженную душуБесчувственным величием своим,С каким его в своей темнице влажнойОн запирал. И он с презреньем взорыОт бездны отвратил, и оком мыслиПерелетел в страну минувшей славы.Там образы великие пред ним,Сражений тени, призраки триумфов,Как из-за облак огненные АльповВершины, подымались, а в дали далекойЗвучал потомства неумолчный голос;И мнилося ему, что на порогеИного мира встретить ждут егоВеличества всех стран и всех времен.Но в этот миг, когда воспоминаньемВ минувшем гордой мыслью он летал, орелШирококрылый, от бездны моря быстроВзлетев на высоту, промчался мимоЕго скалы и в высоте пропал.Его полетом увлеченный, онВскочил, как будто броситься за нимЖелая в беспредельность; воли, волиЕго душа мучительную прелестьОтчаянно почувствовала всю.Орел исчез в глубоком небе. ТяжкимСвинцом его полет непритеснимыйНа сердце пал ему; весь ужасЕго судьбы, как голова смертельная Горгоны,Ему предстал; все привиденья славыМинувшей вдруг исчезли; и одинПостыдный, может быть и долгий, путьОт тьмы тюремной до могильной, гдеНичтожество; и он затрепетал;И всю ему проникло душу отвращеньеК себе и к жизни; быстрым шагом к краюСкалы он подошел и жадном окомСмотрел на море, и оно егоК себе как будто звало, и к немуВ своих ползущих на скалу волнахБесчисленные руки простирало.И уж его нога почти чертуМежду скалой и пустотой воздушнойПереступила…   В этот миг егоГлазам, как будто из земли рожденный,На западе скалы, огромной теньюОтрезавшись от пламенного неба,Явился некто, и необычайный,Глубоко движущий всю душу голосСказал: «Куда, Наполеон!» При этом зове,Как околдованный, он на краю скалыОцепенел: поднятая ногаСама собой на землю опустилась.И с робостью, неведомой дотоле,На подходящего он устремилГлаза и чувствовал с каким-то страннымОттолкновеньем всей души, что этотПришелец для него и для всегоСоздания чужой; но он невольноПред ним благоговел, его чертыС непостижимым сердца изумленьемРассматривал… К нему шел человек,В котором все нечеловечье было:Он был живой, но жизни чужд казался;Ни старости, ни молодости в чудныхЕго чертах не выражалось; все в них былоДавнишнее, когда-то вдруг – подобноСозданьям допотопным – в каменьНеумираюший и неживущийПреобращенное; в его глазахДень внешний не сиял, но в них глубокоГорел какой-то темный свет,Как зарево далекого сиянья;Вкруг головы седые волосаИ борода, широкими струямиГрудь покрывавшая, из серебраКазались вылитыми; лобИ щеки бледные, как белый мрамор,Морщинами крест-накрест былиИзрезаны; одежда в складках тяжких,Как будто выбитых из меди, с плечДо пят недвижно падала; и ногиЕго шли по земле, как бы в нееНе упираяся. – Пришелец, приближась,На узника скалы вперил своиПронзительные очи и сказал:«Куда ты шел и где б ты был, когда бМой голос вовремя тебя не назвал?Не говорить с тобой сюда пришел я:Не может быть беседы между нами,И мыслями меняться нам нельзя;Я здесь не гость, нe друг, не собеседник;Я здесь один минутный призрак, голосБез отзыва… Врачом твоей душиХочу я быть, и перед нею всюМою судьбу явлю без покрывала.В молчанье слушай. Участи моейСтрашнее не было, и нет, и бытьНе может на земле. Богообидчик,Проклятью npеданный, лишенный смертиИ в смерти жизни, вечно по землеБродить приговоренный, и всемуЗемному чуждый, памятью о прошломТерзаемый, и в области живых живойМертвец, им страшный и противный,Не именующий здесь никогоСвоим, и что когда любил на свете —Все переживший, все похоронивший,Все пережить и все похоронитьОпределенный; нет мне на землеНи радости, ни траты, ни надежды;День настает, ночь настает – ониБез смены для меня; жизнь не проходит,Смерть не проходит; измененья нетНи в чем; передо мной немая вечность,Окаменившая живое время;И посреди собратий бытия,Живущих радостно иль скорбно, жизньЛюбящих иль из жизни уводимыхУпокоительной рукою смерти,На этой братской трапезе созданийМне места нет; хожу кругом трапезыГолодный, жаждущий – меня ониНе замечают; стражду, как никтоИ сонный не страдал – мое ж страданьеДля них не быль, а вымысел давнишний,Давно рассказанная детям сказка.Таков мой жребий. Ты, быть может,С презреньем спросишь у меня: зачем жеСюда пришел я, чтоб такойБезумной басней над тобой ругаться?Таков мой жребий, говорю, для всехВас, близоруких жителей земли;Но для тебя моей судьбины тайнуЯ всю вполне открою… Слушай.

Я – Агасфер; не сказка Агасфер,Которою кормилица твояТебя в ребячестве пугала; нет!Я Агасфер живой, с костями, с кровью,Текущей в жилах, с чувствующим сердцемИ с помнящей минувшее душою.Я Агасфер – вот исповедь моя.О нет! язык мой повторить не можетЖивым, для слуха внятным словомТого, что некогда свершилось, чтоВ проклятие жизнь бедную моюПреобразило. Имя АгасферТебе сказало все… Нет! в языкеМоем такого слова не найду я,Чтоб то изобразить, что был я сам,Что мыслилось, что виделось, что нылоВ моей душе и что в ночах бессонных,Что в тяжком сне, что в привиденьях,Пугавших въявь, мне чудилось в те дни,Которые прошли подобно душным,Грозою полным дням, когда дыханьеВ груди спирается и в страхе ждешьУдара громового; в дни несказаннойТоски и трепета, со дня ГолгофыПрошедшие!.. Ерусалим был тих,Но было то предтишье подходящейБеды; народ скорбел, и бледность лиц,Потупленность голов, походки шаткостьИ подозрительность суровых взглядов —Все было знаменьем чего-то, страшноПостигнувшего всех, чего-то, страшноПостигнуть всех грозящего; кругомЕрусалимских стен какой-то мрачный,Неведомый во граде никому,Бродил и криком жалобным, на всехКонцах всечасно в граде слышным: «Горе!От запада и от востока горе!От севера и от полудня горе!Ерусалиму горе!» – повторял.А я из всех людей ЕрусалимаБыл самый трепетный. В беде всеобщейМечталась мне страшнейшая моя:Чудовище с лицом закрытым, мнеЕще неведомым, но оттогоСтократ ужаснейшим. Что он сказал мне —Я слов его не постигал значенья:Но звуки их ни день, ни ночь меняНе покидали; яростью кипелаВся внутренность моя против него,Который ядом слова одногоТак жизнь мою убил; я приговораЕго могуществу не верил; яУпорствовал обманщика в нем видеть;Но чувствовал, что я приговорен…К чему?.. Неведенья ужасный призрак,Страшилище без образа, везде,Куда мои глаза ни обращал я,Стоял передо мной и мучил страхомНеизглаголанным меня. ПротивОбиженного мной и приговор мнеОдним, еще непонятым мной, словомИзрекшего, и против всех егоИзбранников я был неукротимойИсполнен злобой. А они одниМежду людьми Ерусалима былиСпокойны, светлы, никакой тревогойНе одержимы: кто встречался в градеСмиренный видом, светлым взоромБлагословляющий, благопристойныйВ движениях, в опрятном одеянье.Без роскоши, уж тот, конечно, былСлугой Иисуса Назорея; в ихСобраниях вседневно совершалосьО нем воспоминанье; часто, посредиЕрусалимской смутной жизни, былоИх пенье слышимо; они без страхаВ домах, на улицах, на площадяхБлагую весть о нем провозглашали.Весь город злобствовал на них, незлобных;И эта злоба скоро разразиласьГонением, тюремным заточеньемИ наконец убийством. Я, как дикийЗверь, ликовал, когда был перед храмомСтефан, побитый каменьем, замучен;Когда потом прияли муку дваИакова – один мечом, другойС вершины храма сброшенный; когдаПронесся слух, что Петр был распят в Риме,А Павел обезглавлен: мнилось мне,Что в них, свидетелях его, и памятьО нем погибнет. Тщетная надежда!Во мне тоска от страха неизвестнойМне казни только раздражалась. ЯПри Ироде-царе рожденный, виделВсе время Августа; потом три зверя,Кровавой властью обесславив Рим,Погибли; властвовал четвертый, Нерон;Столетие уж на плечах моих лежало;Вокруг меня четыре поколеньяЦвели в одном семействе: сыновья,И внучата, и внуков внуки в домеМоем садились за мою трапезу…Но я со дня того в живом их кругеВсе более и боле чужд, и сир,И нелюдим, и грустен становился;Я чувствовал, что я ни хил, ни бодр,Ни стар, ни молод, но что жизнь мояЖелезно-мертвую приобрелаНесокрушимость; самому себе,Среди моих живых детей, и внуков,И правнуков, казался я надгробнымКамнем, меж их могил стоящим камнем:И лица их имели страшный цветОбъятых тленьем трупов. Все уж детиИ все уж внуки были взяты смертью;И правнуков с невыразимым горемИ бешенством я начал хоронить…

Тем временем час от часу душнееВ Ерусалиме становилось. Зная,Что будет, все Иисуса НазореяИзбранники покинули убившийУчителя их город и ушлиЗа Иордан. И все, и все сбывалось,Что предсказал он: Палестина всяГорела бунтом; легионы РимаТерзали области ее; и скороПриблизился к Ерусалиму часЕго судьбы; то время наступило,Когда, как он пророчил, «благо будетСошедшим в гроб, и горе матерямС младенцами грудными, горе старцамИ юношам, живущим в граде, гореИз града не ушедшим в горы девам».Веспасианов сын извне путиИз града все загородил, вогнавТуда насильно мор и голод;Внутри господствовали буйство, бунт,Усобица, безвластъе, безначалье.Владычество разбойников, извнеПрикликанных своими на своих.Вдруг три осады: храма от пришельныхГрабителей, грабителей от града, градаОт легионов Тита… Всюду бой;Первосвященников убийство в храме:На улицах нестройный крик от страха,От голода, от муки передсмертной,От яростной борьбы за кус согнившейЕды, рев мятежа, разврата песни,Бесстыдных оргий хохот, стон голодныхМладенцев, матерей тяжелый вой…И в высоте над этой бездной днемБезоблачно пылающее небо,Зловонную заразу вызываяИз трупов, в граде и вне градаРазбросанных; в ночи ж, как божий меч,Звезда беды, своим хвостом всю твердьРазрезавшая пополам. ЕрусалимуПророча гибель… И погибнуть весьИзраиль обречен был; отовсюдуСведенный светлым праздником пасхальнымВ Ерусалим, народ был разом преданНа истребленье мстительному Риму.И все истреблены: убийством, гладом,В когтях зверей, прибитые к крестам,В цепях, в изгнанье, в рабстве на чужбине.Погиб господний град – и от созданьяМир не видал погибели подобной.О, страшно он боролся с смертным часом!Когда в него, все стены проломив,Ворвался враг и бросился на храм, —Народ, в его толпу, из-за оградыИсторгшись, врезался и, с ней сцепившись,Вслед за собой ее вовлек в срединуОграды. Бой ужасный, грудь на грудь,Тут начался; и, наконец, спасаясь,Вкруг скинии, во внутренней оградеСтолпились мы, отчаянный, последнийИзраиля остаток… Тут увиделЯ несказанное: под святотатнойРукою скиния открылась, сталоНам видимо невиданное окуДотоль – ковчег завета… В этот мигХрам запылал, и в скинию пожарВорвался… Мы, весь гибнущий Израиль,И с нами нас губящий враг в единыйСлилися крик, одни завыв от горя,А те заликовав от торжестваПобеды… Вся гора слилася в пламя,И посреди его, как длинный, горуОбвивший змей, чернело войско Рима.И в этот миг все для меня исчезло.Раздавленный обрушившимся храмом,Я пал, почувствовав, как череп мойИ кости все мои вдруг сокрушились.Беспамятство мной овладело… Долго льПродлилося оно – не знаю. ЯПришел в себя, пробившись сквозь какой-тоНевыразимый сон, в котором всеВ одно смешалося страданье. БольОт раздробленья всех костей, и бремяМеня давивших камней, и дыханьяЗапертого тоска, и жар болезни,И нестерпимая работа жизни,Развалины разрушенного телаВосстановляющей при страшной мукеИ голода и жажды – это всеЯ совокупно вытерпел в каком-тоСмятенном, судорожном сне, без мысли,Без памяти и без забвенья, с чувствомНеконченного бытия, которым,Как тяжкой грезой, вся душаБыла задавлена и трепеталаВсем трепетом отчаянным, какойНасквозь пронзает заживо зарытыхВ могилу. Но меня моя могилаНе удержала; я из-под обломков,Меня погребших, вышел снова живИ невредим; разбив меня насмерть,Меня, ожившего, они извергли,Как скверну, из своей громады.

Очнувшись, в первый миг я не постигнул,Где я. Передо мною подымалисьВершины горные; меж них лежалиДолины, и все они покрыты былиОбломками, как будто бы то местоГрад каменный, обрушившися с неба,Незапно завалил: и там нигдеНе зрелося живого человека —То был Ерусалим!.. Спокойно солнцеСадилось, и его прощальный блеск,На высоте Голгофы угасая,Оттуда мне блеснул в глаза – и я,Ее увидя, весь затрепетал.Из этой повсеместной тишины,Из этой бездны разрушенья сноваПослышалося мне: «Ты будешь жить,Пока я не приду». Тут в первый разПостигнул я вполне свою судьбину.Я буду жить! я буду жить, покаОн не придет!.. Как жить?.. Кто он? КогдаПридет?.. И все грядущее моеМне выразилось вдруг в остове этомПогибшего Ерусалима: тамНа камне камня не осталось; тамМое минувшее исчезло все;Все, жившее со мной, убито; тамНичто уж для меня не оживетИ не родится; жизнь моя вся будет,Как этот мертвый труп Ерусалима,И жизнь без смерти. Я в бешенстве завылИ бешеное произнес на всеПроклятие. Без отзыва мой голосРаздался глухо над громадой камней,И все утихло… В этот миг звездаВечерняя над высотой ГолгофыВзошла на небо… и невольно,Сколь мой ни бешенствовал дух, в ееСиянье тайную отрады каплюЯ смертоносным питием хулыИ проклинанья выпил; но была тоЛишь тень промчавшегося быстро мига.Что с оного я испытал мгновенья?О, как я плакал, как вопил, как дикоРоптал, как злобствовал, как проклинал,Как ненавидел жизнь, как страстноНевнемлющую смерть любил! С двойнымОтчаяньем и бешенством словаСтрадальца Иова я повторял:«Да будет проклят день, когда сказали:Родился человек; и проклятаДа будет ночь, когда мой первый крикПослышался; да звезды ей не светят,Да не взойдет ей день, ей, незапершейМеня родившую утробу!» А когда яВспоминал слова его печалиО том, сколь малодневен человек:«Как облако уходит он, как цветДолинный вянет он, и место, гдеОн прежде цвел, не узнает его», —О! этой жалобе я с горьким плачемЗавидовал… Передо мною всеРождалося и в час свой умирало;День умирал в заре вечерней, ночьВ сиянье дня. Сколь мне завидно было,Когда на небе облако свободноЛетело, таяло и исчезало;Когда свистящий ветер вдруг смолкал,Когда с деревьев падал лист; все, в чемЯ видел знамение смерти, былоМне горькой сладостью; одна лишь смерть —Смерть, упование не быть, исчезнуть —Всему, что жило вкруг меня, давалаТомительную прелесть; жизнь жеВсего живущего я ненавиделИ клял, как жизнь проклятую мою…И с этой злобой на творенье, с дикимВосстаньем всей души против творцаИ с несказанной ненавистью противРаспятого, отчаянно пошел я.Неумирающий, всему живомуВраг, от того погибельного места,Где мне моей судьбы открылась тайна.

Томимый всеми нуждами земными,Меня терзавшими, не убивая,И голодом, и жаждою, и зноем,И хладом, грозною нуждой влекомый,Я шел вперед, без воли, без предмета.И без надежды, где остановитьсяИли куда дойти; я не имелТоварищей: со мною братства людиЧуждались; я от них гостеприимстваИ не встречал и не просил. Как нищий,Я побирался… Милостыню мнеДавали без вниманья и участья,Как лепт, который мимоходомБросают в кружку для убогих, вовсеНезнаемых. И с злобой я хватал,Что было мне бросаемо с презреньем.Так я сыпучими песками жизниТащился с ношею моею, зная,Что никуда ее не донесу;И вместе с смертию был у меняИ сон, успокоитель жизни, отнят.Что днем в моей душе кипело: яростьНа жизнь, богопроклятие, враждаС людьми, раздор с собою, и вины —Непризнаваемой, но беспрестанноГрызущей сердце – боль, то́ в темнотеНочной, вкруг изголовья моегоТолпою привидений сто́я, сонОт головы измученной моейНеумолимо отгоняло. БуряНочная мне была отрадней тихой,Украшенной звездами ночи: там,С мутящим землю бешенством стихий,Я бешенством души моей сливался.Здесь каждая звезда из мрака бездны,Там одинокая меж одиноких,Подобно ей потерянных в пространстве,Как бы ругаясь надо мною, мнеМой жребий повторяла, на меняС небес вперяя пламенное око.Так, в исступлении страданья, злобыИ безнадежности, скитался яИз места в место; все во мне скопилосьВ одну мучительную жажду смерти.«Дай смерть мне! дай мне смерть!» – то было крикомМоим, и плачем, и моленьемПред каждым бедствием земным, которымНа горькую мне зависть гибли люди.Кидался в бездну я с стремнины горной:На дне ее, о камни сокрушенный,Я оживал по долгой муке. Море в лоноСвое меня не принимало; пламеньМеня пронзал мучительно насквозь,Но не сжигал моей проклятой жизни.Когда к вершинам гор скоплялись тучиИ там кипели молнии, тудаВзбирался я, в надежде там погибнуть;Но молнии кругом меня вилися,Дробя деревья и утесы: я жеБыл пощажен. В моей душе блеснулаНадежда бедная, что – может быть —В беде всеобщей смерть меня с другимиСкорей, чем одинокого, ошибкойВозьмет: и с чумными в больнице душнойЯ ложе их делил, их трупы бралНа плечи и, зубами скрежещаОт зависти, в могилу относил:Напрасно! мной чума пренебрегала.Я с караваном многолюдным степьюПесчаной Аравийской шел;Вдруг раскаленное затмилось небо,И солнце в нем исчезло: вихрьПесчаный побежал от горизонтаНа нас; храпя, в песок уткнули мордыВерблюды, люди пали ниц – я грудьПодставил пламенному вихрю:Он задушил меня, но не убил.Очнувшись, я себя увидел посредиРазбросанных остовов, на пируОрлов, сдирающих с костей обрывкиИстлевших трупов. – В тот ужасный день,Когда исчез под лавой ГеркуланумИ пепел завалил Помпею, яПрироды судорогой страшной былОбрадован: при стоне и трясеньеГоры дымящейся, горящей, тучиЗолы и камней и кипучей лавыБросающей из треснувшего чрева,При вое, крике, давке, шуме в бегствеТолпящихся сквозь пепел, все затмивший,В котором, ничего не озаряя,Сверкал невидимый пожар горы,Отчаянно пробился я к потокуВсепожирающему лавы: еюОбхваченный, я, вмиг прожженный, в угольБыл обращен, и в море,Гонимый землетрясения силой,Был вынесен, а морем снова брошенНа брег, на произвол землетрясенью.То был последний опыт мой насильствомВзять смерть; я стал подобен гробу,В котором запертой мертвец, ожившиИ с криком долго бившись понапрасну,Чтоб вырваться из душного заклепа.Вдруг умолкает и последней ждетМинуты, задыхаясь: так в моемНесокрушимом теле задыхаласьОтчаянно моя душа. «ВсемуКонец: живи, не жди, не веруй, злобствуйИ проклинай; но затвори молчаньемУста и замолчи на вечность» – такСказал я самому себе…

Но слушай.Тогда был век Траяна; в РимИз областей прибывший императорВ Веспасиановом амфитеатреКровавые готовил граду игры:Бой гладиаторов и христианПредание зверям на растерзанье.Пронесся слух, что будет знаменитыйАнтиохийской церкви пастырь, старецИгнатий, льву ливийскому на пищуВ присутствии Траяна предан. ТрепетНеизглаголанный при этом слухеМеня проник. С народом побежал яВ амфитеатр – и что моим очамПредставилось, когда я с самых верхнихСтупеней обозрел глазами безднуЛюдей, там собранных! Сквозь яркий пурпурРастянутой над зданьем легкой ткани,Которую блеск солнца багрянил,И зданье, и народ, и на высокомСедалище отвсюду зримый кесарьКазались огненными. В этоМгновение последний гладиатор,Народом не прощенный, был зарезанСвоим противником. С окровавленнойАрены мертвый труп его тащили,И стала вдруг она пуста. НародУмолк и ждал, как будто в страхе, знакаНе подавая нетерпенья. ВдругВ глубокой этой тишине раздалсяИз подземелья львиный рев, и сквозьОтверзтый вход амфитеатра старецИгнатий и с ним двенадцать христиан,Зверям на растерзанье произвольноС своим епископом себя предавших,На страшную арену вышли. Старец,Оборотясь к другим, благословил их,Ему с молением упавших в ноги;Потом они, прижав ко груди руки:«Тебя, – запели тихо, – бога, хвалим,Тебя едиными устами в смертныйЧас исповедуем…» О, это пенье,В Ерусалиме слышанное мноюНа праздничных собраньях христианС кипеньем злобы, здесь мою всю душуПроникнуло незапным вдохновеньем.Что предо мной открылось в этот миг,Что вдруг во мне предчувствием чего-тоНевыразимого затрепеталоИ как, в амфитеатр ворвавшись, яВдруг посреди дотоле ненавистныхМне христиан там очутился – яНе знаю. Пенье продолжалось; ноУж на противной стороне ареныЖелезная решетка, загремев, упала,И уж в ее отверстии стоялС цепей спущенный лев, и озирался…И вдруг, завидя вдалеке добычу,Он зарыкал… и вспыхнули глаза,И грива стала дыбом… Тут впередЯ кинулся, чтоб старца заслонитьОт зверя… Он уже кидался к намПрыжками быстрыми через арену;Но старец, кротко в сторону меняРукою отодвинув, мне сказал:«Должно́ пшено господнее в зубахЗвериных измолоться, чтоб господнимБыть чистым хлебом; ты же, друг, отселеПоди в свой путь, смирись, живи и жди…»Тут был он львом обхвачен… Но успелЕще меня перекрестить и взорНевыразимый от меня на небоВ слезах возвесть, как бы меня емуПередавая… О, животворящий,На вечность всю присутственный в душе,Небесного блаженства полный взгляд!Могуществом великого мгновеньяСраженный, я без памяти упалК ногам терзаемого диким зверемСвятителя; когда ж очнулся, вкругМеня в крови разбросанные членыПогибших я увидел; и усталыйТерзанием лежал, разинув пастьИ быстро грудью жаркою дыша,Спокойный лев, вперив в меня своиПылающие очи. Но когдаЯ на ноги поднялся, он вскочил,И заревел, и в страхе от меняСтал пятиться, и быстро вдругЧерез арену побежал, и скрылсяВ своем заклепе. Весь амфитеатрОт восклицаний задрожал, а яОт места крови, плача, удалился,И из ворот амфитеатра беспреградно вышелЧто после в оный чудный день случилось,Не помню я; но в благодатном взгляде,Которым мученик меня усвоилВ последний час свой небесам, опятьБлеснула светлая звезда, мгновенноМне некогда блеснувшая с Голгофы,В то время безотрадно, а теперьКак луч спасения. Как будто что-тоМне говорило, что моя судьбаПереломилась надвое; стремленьеК чему-то не испытанному мноюГлубоко мне втеснилось в грудь, и знакомТакого измененья было то,Что проклинание моим устамПроизносить уже противно стало,Что злоба сердца моего в унылостьБезмолвно-плачущую обратилась,Что наконец страдания моиНезапная отрада посетила:Хотя еще к моей груди усталой,По-прежнему, во мраке ночи сонНе прикасался; но уже во тьмеНе ужасы минувшего, как злыеСтрашилища, передо мной стояли,В меня вонзая режущие душуГлаза; а что-то тихое и мнеЕще неоткровенное, как свежий,Предутренний благоуханный воздух —Вливалося в меня и усмирялоМою борьбу с собой. О! этот взгляд!Он мне напомнил тот прискорбно-кроткий,С каким был в оный день мой приговорПроизнесен… Но я уже не злобойНаполнен был при том воспоминанье,А скорбию раскаянья глубокойИ чувствовал стремленье пасть на землю,Зарыть лицо во прах и горько плакать.То были первые минуты тайной.Будящей душу благодати, первый,Еще неясно слышный, безответный,Но усладительный призыв к смиреньюИ к покаянью. В языке нет слова,Чтоб имя дать подобному мгновенью,Когда с очей души вдруг слепотаНачнет спадать и божий светлый мирВнутри и вне ее, как из могилы,Начнет с ней вместе воскресать. ТакоеДвижение в моей окаменелойДуше незапно началося… БылоОно подобно зыби после бури,Когда нет ветра, небеса светлеют,А волны долго в диком беспорядкеБросаются, кипят и стонут. В этойБорьбе души меж тьмой и светом яНеодолимое влеченье в крайОтечества почувствовал, к горамЕрусалима – и к брегам желаннымПоплыл я, и корабль мойПрибила буря к острову Патмосу. ПромыслГосподний втайне от меня ту бурюПослал. Там жил изгнанник, старецСтолетний, Иоанн, благовестительХриста и ученик его любимый.О нем не ведал я: но провиденьеМеня безведомо к нему путемВеликой бури привело, и цепью буриКорабль наш был прикован к берегамСкалистым острова, пока со мнойВполне моя судьба не совершилась.

Скитаясь одиноко, я незапноВо глубине долины, сокровеннойОт странника густою тенью пальмИ кипарисов, встретил там святогоАпостола».

   При этом слове палНа землю Агасфер, и долго онЛежал недвижим, головой во прахе.Когда ж он встал, его слезами былиОблиты щеки; а в чертах егоТысячелетнего лица с глубокойПечалию, с невыразимо грустнойЛюбовию была слита молитвыНеизглаголанная святость. ОнБыл в этот миг прекрасен той красою,Какой не знает мир. Он продолжал:«Ни помышлять, ни говорить об этой встречеЯ не могу иначе, как простершись в прахе,С тоской раскаянья, в тоске любви,Проникнутый огнем благодаренья.Он из кремня души моей упорнойЖивотворящим словом выбил искруВсепримиряющего покаяния;И именем того, кто нам одинДает надежду, веру и любовь,Мой страшного отчаянья уделПреобратил в удел святого мира,И наконец, когда я, сокрушенный,Как тот разбойник на кресте, к ногамОбиженного мной с смиренным сердцемУпав, воскликнул: «Помяни меня,Когда во царствие свое приидешь!» —0н оросил меня водой крещенья,И на другое утро – о, незаходимый,О, вечный день для памяти моей —За утренней звездою солнце тихоНад морем подымалось на востоке,Когда он, перед хлебом и перед чашейВина со мной простершись, сам вина и хлебаВкусил и мне их дал вкусить, сказав:«Со страхом божиим и с верой, сын мой,К сим тайнам приступи и причастисьСпасению души в святом ХристаЗа нас пронзенном теле и ХристовойЗа нас пролитой крови». И потомОн долго поучал меня, и мне открылЗначение моей, на испытаньеВеликое приговоренной, жизни,И наконец перед моими, мракомПокрытыми, очами приподнялПокров с грядущего, покров с того,Что было, есть и будет.

   НачиналоСкрываться солнце в тихом лоне моря,Когда, меня перекрестив, со мноюСвятой евангелист простился. Ветер,Попутный плаванию в Палестину,Стал дуть: мы поплыли под звездным небомПолупрозрачной ночи. Тут впервыеПреображение моей судьбыЯ глубоко почувствовал; впервые,Уже сто лет меня не посещавший,Сошел ко мне на вежды сон, и с нимДавно забытая покоя сладостьМою проникла грудь. Но этот сонБыл не один страдания ценитель, —Был ангел, прямо низлетевший с неба.Все, что пророчески евангелистВеликий чудно говорил мне,То в образах великих этот сонЯвил очам моей души, и в нейТе образы, в течение столетийНе помраченные, час от часуЖивей из облекающей их тайныМоей душе сияют, перед нейНеизглаголанно прообразуяСудьбы грядущие. Корабль наш, ветромПопутным тихо по водам несомый,По морю гладкому, не колыхаясь,Летел, а я непробудимым сном,Под веяньем полуночной прохлады,Спал, и во сне стоял передо мнойЕвангелист и вдохновенно онСлова те огненные повторял,Которыми, беседуя со мною,Перед моим непосвященным окомРазоблачал грядущего судьбу;И каждое пророка слово, в слух мойВходя, в великий превращалось образПеред моим телесным оком. Все,Что ухо слышало, то зрели очи;И в слове говорящего со мнойВо сне пророка все передо мной,И надо мной, на суше, на водах,И в вышине небес, и в глубинеЗемли видений чудных было полно.

Я видел трон, на четырех стоящийЖивотных шестокрылых, и на тронеСидящего с семью запечатленнойПечатями великой книгой.Я видел, как печати с книги агнецСорвал, как из печатей тех четыреКоня исторглися, как страшный всадник, смерть,На бледном поскакал коне и какПред агнцем все – и небо, и земля,И все, что в глубине земли, и все,Что в глубине морей и небеса,И все тьмы ангелов на небесах —В единое слилось славохваленье.Я зрел, ках ангел светлый совершилДвенадцати колен запечатленьеПечатию живого бога: зрелСемь ангелов с великими, гнев божий,Беды и казнь гласящими трубами,И слышал голос: «Время миновалось!»Я видел, как дракон, губитель древний,Вслед за женой, двенадцатью звездамиВенчанной, гнался; как жена в пустынюСпаслася, а ее младенец былНа небо унесен; как началасьВойна на небесах и как архангелНизверг дракона в бездну и егоВсю силу истребил; и как потомИз моря седмиглавый зверь поднялся;Как обольщенные им люди богаОтринули; как в небесах явилсяСын человеческий с серпом; как жатваВеликая свершилась; как на беломКоне потом, блестящий светлым, белымОружием, – себя ж именовалОн «Слово божие» – явился всадник;Как вслед за ним шло воинство на белыхКонях, в виссон одеянное чистый,И как из уст его на казнь людейМеч острый исходил;Как от того меча и зверь и ратьЕго погибли; как дракон, цепямиОкованный, в пылающую безднуНа тысячу был лет низвергнут; какПотом на высоте великий белыйЯвился трон; как от лица на тронеСидящего и небо и земляБежали, и нигде не обрелосьИм места; как на суд предстало всеСоздание; как мертвых возвратилиЗемное чрево и морская бездна;Как разогнулася перед престоломГосподним книга жизни; как последнийСуд по делам для всех был изреченИ как в огонь неугасимый былиНизвержены на вечность смерть и ад.

И новые тогда я небесаИ землю новую узрел и градСвятой, от бога нисходящий, новыйЕрусалим, как чистая невестаСияющий, увидел. И раздался,Услышал я, великий свыше голос:«Здесь скиния господня, здесь господьЖить с человеками отныне будет;Здесь храма нет е