Ангел войны - Виктор Борисович Кривулин

окружении конвоя,

сабля наголо, привстав на стременах

жертвенного первенца встречает.

Сердце Мира – сердце вырвано в сердцах,

но краснознаменный орден полыхает

и улыбка белозубая в усах.

II. На параде. Ева

С тех пор как техникой сменился дробный грохот,

не цоканье копыт, но ровный гул

царит над площадью, где вечный караул

и где не взвизгнет, не завьется в хохот,

слезу не пустит кружевную

девица светская – домашнее растенье.

Не вырвется она, прорвавши оцепленье,

обвить в экстазе дулю броневую.

Теперь толпа напрасно ждет своей

красивой радости – в буденовке, в плюмаже

не прогарцует моложавый царь зверей,

и новые кентавры наши

не въедут в сердце женское рысцой.

Идут моторизованные силы,

осьмиколесные консервные могилы.

– Что медлишь, Ева? Яблочко с гнильцой?

III. Когда-то в Голландии. Ева-Мария

Бог милостив. Меня коснулась милость.

Какие солнечные дни!

Вошла служанка: что-нибудь случилось?

Вы звали? На, голубушка, взгляни —

письмо из Индии, ах да, читаешь по складам,

так вот – письмо из Индии, он пишет:

вернусь в июле, деньги льнут к деньгам.

Я – памятью к тебе и черепичной крыше.

Патент купил. Теперь он лейтенант.

В его распоряженьи восемь пушек.

Представь: мундир, и перевязь, и бант,

и офицерский шарф! и тьма других игрушек.

Я счастлива, ты знаешь, я ревную

его – к его одежде, к наглой ткани,

что ластится к нему и, кожу неземную

бесстыже гладя, у меня ворует

легчайшее тепло моих касаний.

Вернется офицером! нет, подумай:

сюда войдет как ливнем золотым

осыпанный! смешаюсь. Дура дурой.

Его не вижу – океан за ним.

Какие запахи – муската, парусины,

тропических цветов и темных потных тел.

Благословен Господь, во образе мужчины

являющийся нам! ты слушаешь? задел

меня крылом не голубок почтовый,

но целый мир – необъяснимый, новый,

не ведающий, где его предел.

IV. Война в горах. Новый Адам

Не ходят письма. И война в горах

(он говорил, когда пустили в отпуск) —

занятие пустое, так, рутина.

Безвылазно в казарме. Вечный страх —

а вдруг дизентерия? все опрыскать!

Повсюду хлорка. Видишь ли, мужчины

народ неаккуратный. Так дичаешь

за первую неделю, а вторая

и сотая уже неразличимы.

Я до того дошел, что дней не различаю —

где пятница? где воскресенье? – Рота,

построиться! Какие развлеченья?

Случается, придет приказ

об усиленьи воспитательной работы.

Читаешь, радуясь: пока что не про нас.

В соседней части были два таджика,

бежать пытались – их потом нашли

с глазами выколотыми, орущих безъязыко,

валяющихся, как мешки в пыли.

Там – самострел, здесь лейтенант подстрелен —

есть подозренье, кем-то из своих…

Туземцев не видал. От всей природы

одна жара. Жара уже в апреле,

и прелая вода – в любое время года.

И прорва прочих радостей простых.

1984

Из книги «Стихи из Кировского района». 1984

Идея России

Деревья, утопшие в сером снегу,

и две одиноких вороны…

Идея России, насколько могу

проникнуть сознаньем за ровный,

открытый, казалось бы, даже врагу

остриженный холм уголовный, —

идея России не где-то в мозгу,

не в области некой духовной —

а здесь, на виду, в неоглядной глуши,

в опасном соседстве с душою

не ведающей, где границы души,

где собственное, где – чужое.

Еще настанет наша другорядь

Еще настанет наша другорядь,

И новое тоскующее знанье

коснется шеи, рвущейся узнать

и холод лезвия, и жаркое зиянье,

и розовый пузырь – и бронзовую стать

посмертного живописанья.

Мне кажется средь мускульных сует,

что гибель где-то за горами…

Проваливается прозрачный пистолет

сквозь бедную ладонь. Искрит, перегорая,

проводка в бункере… А мы до старых лет

предполагаем жить, резвяся и играя.

Похоже, обманул Афганистан

И заграница утекает

уже в товарищеский будущий туман

с ее компьютерами и поющими часами…

Как чешутся глаза не видеть лучших стран,

Ни родины, чья боль не ослепляет!

И сколько может времени протечь

в такой растерянности и в таком бессмертье?!

Чем больше тяжести я сбрасываю с плеч —

тем выше, выше, не по смете

дороговизна временных долей!

Вот золото. Расплавь его и пей,

и, может быть, еще настанет миг —

мы кровью хлынем из остывших книг.

Кто что помнит

никто ни шиша не помнит за древностью лет

душа народа из прошлого избяного

из барачной ночи

в новый, кубический свет

впрыгнула

но от Vita Nuova

избави нас Боже

империя не перенесет

прыжка над бездной козлиной прыти

и теперь бичевидно-хлесткое «Время, вперед!»

звучит иначе: «Стоять! Как, болваны, стоите!

Не шевелиться. Убрать животы. Выгнуть дугою грудь»

есть неподвижное мужество строя

всей жизни, которую не повернуть

фронтом на будущее

тылами в былое

историк ныряя в метель

попадает на дно

областного архива

но и допуск не вечен – бедняге

ни шиша не выдадут

(хоть бы свечное пятно

с гербовой, купчей, на сгибах черной бумаги!)

нет

ни кто эту землю продал

ни кто купил

мы уже не узнаем насильно ее населяя

измышленной мышиной тьмой родовых могил

воплощенной мечтой футуриста о равностороннем Рае