Владимир Набоков - Бледное пламя. 1-й вариант

Песнь вторая

Был час{33} в безумной юности моей,Как заподозрил я, что каждый из людейВладеет истиной о бытии загробном{34}:170        Лишь я один в неведеньи. ОгромныйЗлодейский заговор{35} людей и книг{36}Скрывает истину, чтоб к ней я не приник.Был день сомнений в разуме людском:Как можно жить, не зная впрок о том,Какая смерть и мрак, и рок какойСознанье ждут за гробовой доской?

И наконец, была бессонна ночь,Когда решился я познать и превозмочьЗапретной бездны смрад, сему занятью180        Пустую жизнь отдавши без изъятья.Мне шестьдесят один сегодня{37}. В кущах садаСбирает верес свиристель, поет цикада{38}.

В моей ладони ножницы, ониИз солнца и звезды сотворены:Блестящий синтез. Стоя у окна,Я подрезаю ногти, осознавНеуловимую похожесть: перст большой —Сын бакалейщика; унылый и худой,Но указующий — Староувер Блю{39}, астроном;190        В середке — длинный пастор, наш знакомый;Четвертый, женственный, — зазноба дней былых,И розовый малец у ног ее притих.И я снимаю стружку, скорчив рожу,С того, что Мод звала «ненужной кожей».

Когда на жизнь Мод Шейд молчанье налегло,Ей было восемьдесят лет, ее чело,Я помню, дернулось, побагровело,Приняв удар паралича. В Долину ЕлейМы отвезли ее, там славный был приют.200        Под застекленным солнцем там и тутПорхали мухи. Мод косила глазом.Туман густел. Она теряла разум.Но все пыталась говорить: ей нужный звук,Застыв, натужившись, она брала, как вдругИз ближних клеток сонмище притворСменяло слово нужное, и взорЕе мольбой туманился, в стараньяхСмирить распутных демонов сознанья.

Под коим градусом распада{40} застает210        Нас воскресение? В который день и год?Кто тронет маятник? Кто ленту пустит вспять?Не всем везет — иль должно всех спасать?Вот силлогизм{41}: «Другие смертны, да,Но я-то не другой, — я буду жить всегда.»Пространство — толчея в глазах, а время —В ушах гудение. Мы наравне со всемиВ сем улье заперты. Но если б жизни доМы жизнь увидели, какою ерундой,Нелепой небылью, невыразимым срамом220        Чудесной заумью она явилась нам!

К чему ж глумленье глупое? ЗачемНасмешки над «потом», незнаемым никем:Над струнным стоном лир, беседой неспешливойС Сократом или Прустом под оливой,Над шестикрылым серафимом, над усладойТурецкою и над фламандским адом,Где бродит дикобраз таинственный? Не в томБеда, что фантастичен сон —Безумья мало в нем. В ужасных муках снова230        Мы порождаем душку-домового{42}.

Смешны потуги{43} — рок, что всем един,Превесть на свой язык! Взамен терцинБожественных поэзии — заметыБессвязные, бессонья вялый лепет!

«Жизнь есть донос, написанный впотьме.»Без подписи.Я видел на сосне,Шагая к дому в день ее конца:Подобье изумрудного ларца{44}За ствол цеплялось, рядом стыл в живице240        Всегдашний муравей.                                                Тот англичанин в Ницце{45},Лингвист счастливый, гордый: «je nourrisLes pauvres cigales», — он, стало быть, кормилБедняжек-чаек!                                Лафонтен, тужи,Жующий помер, а поющий жив.

Так ногти я стригу и слышу, размышляя,Твои шаги вверху, все хорошо, родная{46}.

Тобою любовался я, Сибил{47},Все годы школьные, но полюбил250        Лишь на экскурсии к Нью-Вайскому Порогу.Был завтрак на траве, геолог школьный многоНам сообщил о водопадах. С ревом, с пыломПод пыльной радугой Романтика входилаВ наш пресный парк. В апрельской синевеЯ за тобой раскинулся в травеИ видел спину узкую, наклонГоловки и раскрытую ладоньВ траве, меж звезд трилистника и камнем.Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мнеОборотясь, глаза мои встречая,260        Наперсток яркого и жестяного чая.

Все тот твой профиль. Персиковый ворсВ обвод скулы, персидской формы носИ бровь, и темный шелк взметенС виска и шеи, и под глазом тон,Наложенный ресницами, темнеет,Губ сдержанность, открытость шеи, —Все сохранила ты. И водопадов хор,Коль ночь тиха, мы слышим до сих пор.

Дай мне ласкать тебя, о идол мой,270        Ванесса темная{48} с багровою каймой,Мой Адмирабль, мое блаженство! Объясни,Как сталось, что в сиреневой тениНеловкий, истеричный Джонни ШейдВпивался в твой висок, глаза и шею?

Мы вместе сорок лет{49}. Четыре тыщи разТвоя подушка принимала нас.Четыре сотни тысяч прожитыхЧасов отметил хрип курантов домовых.И много ли еще календарей280        Украсят створки кухонных дверей?

Люблю тебя, стоящей на лужке,Глядящей в крону дерева: «Исчез.Какой он крохотный. Вернется ль?» (в ожиданьиНежнейшим шопотом, нежнейшим, чем лобзанье).Люблю, когда взглянуть зовешь меня тыНа реактивный шрам над пламенем заката{50}.Люблю, как напевая, за подпругуМешок дорожный{51} с молнией по кругуПодтянешь, уложив. И в горле ком,290        Когда встречаешь тень ее кивком,Глядишь в ладонь на первый погремокИль в книжице забытое письмо.

Она{52} могла быть мной, тобой, могла смешеньем быть.Я выбран был, чтоб с хрустом раздавитьСердца тебе и мне. Вначале мы шутили:«Девчушки все толстушки, верно?» или«Мак-Вэй (наш окулист) в один приемПоправит эту косину». Потом:«А ведь растет премиленькой», и острой300        Тоски не одолев: «Неловкий возраст».«Ей надо б походить на ипподром»(В глаза не глядя). «Теннис, бадминтон…Крахмала меньше, фрукты! Что ж, онаВозможно, не смазлива, но умна».

Все было бестолку. Конечно, высший балл(История, французский) утешал.Да, детских игр немилостив закон:Застенчивый в них редко пощажен.Но будем честными: когда другие дети310        Являлись эльфами и феями в балетеНа сцене, ей расписанной, онаВ уборщицы была низведена —Старуха-Время с шваброй и помойнойБадьей. Я, как дурак, рыдал в уборной.

Вновь зиму отскребли. Зубянкой и белянкой{53}Май населил тенистые полянки.Сгорело лето. Осень вышла дымом.А гадкой лебеди не выпало, увы нам,Древесной уткой{54} стать. И ты твердила снова:320        «Она невинна, — что же тут дурного?Мне эти хлопоты о плоти непонятны.Ей нравится казаться неопрятной.И целомудрие бывало иногдаТворцом блестящих книг. А красота,Любовь — не главное». Но старый Пан кивал

Нам с каждого холма. Бес жалости жужжал:Не будет губ, чтоб с сигареты тонЕе помады снять, и телефон,Что, бал предчувствуя, в Сороза-холл поет330        Песнь непрестанную, ее не позовет,Покрышками по гравию шурша,К калитке франт, увитый в белый шарф,За ней не явится{55} из лаковой ночи,На танцы он бедняжку не умчитВидением жасмина и тумана.Зато в каникулы она живала в Канне.

И возвращалась — в горестях, в слезахИ с новым поводом для слез. В те дни, когдаВесь городок плясал, она влеклась к ступеням340        Библиотеки колледжа с вязаньем, с чтеньем,Почти всегда одна, — порой подруга с нею,Теперь монашенка, иль мальчик из Кореи,

Мой слушатель. В ней связь была страннаПричуд, боязней, воли. Раз, онаТри ночи провела в пустом сарае{56},Его мерцания и стуки изучая.Она слова вертела{57} — «тень» и «нет» —И в «телекс» переделала «скелет».Ей улыбаться выпадало редко —350        И то в знак боли. Наши планы едкоОна громила. Сидя в простынях,Измятых за ночь, с пустотой в очах,Ножища растопыря, под власамиКопая псориазными ногтями,Со стоном, тоном, слышимым едва,Она твердила гнусные слова.

Мое сокровище — так тягостна, хмура,А все — сокровище. Мы помним вечераЕдва ль не мирные: маджонг или твоих360        Мехов примерка — и почти красива в них.Ей улыбалось зеркало в ответ,Любезной тень была и милосердным свет.Я делал с ней латынь иль в спальне, что стеной,Разлучена с моей светящейся норой,Она читала. Ты — в своей гостиной,В двойной дали, в троюродной. Ваш чинныйМне слышен разговор: «Мам, что за штукаВесталии?» «Как-как?»                                                «Вес талии». Ни звука.Потом твой сдержанный ответ и снова:370        «Мам, а предвечный?» — ну, к нему-то ты готова.Ты добавляешь: «Мандаринку съешь?»«Нет. Да. А преисподняя?» И в брешьТвоей пугливости врываюсь я, как зверьОтвет вульгарный рявкая сквозь дверь.

Не важно, что она читала, — некий всхлип{58}Поэзии новейшей, — этот тип,Их лектор, называл его{59} «трудомЧаруйно-трепетным», — о чем толкует он,Никто не спрашивал. По комнатам своим380        Тогда разъятые, теперь мы состоимКак будто в триптихе или в трехактной драме,Где явленное раз, живет уже веками.

Но мнится, что томил ее мечтаний дым.

В те дни я кончил книгу{60}. Дженни Дин,Моя типистка, предложила ейСвести знакомство с Питом (братом Джейн){61}:Ее жених ссудил автомобиль,Чтоб всех свезти в гавайский бар, за двадцать миль.Он к ним подсел в Нью-Вае, в половине390        Девятого. Дорога слепла в стыни.Уж бар они нашли, внезапно Питер Дин,Себя ударив в лоб, вскричал, что он, кретин,Забыл о встрече с другом: друг в тюрьмуПосажен будет, если он ему…Et cetera. Участия полна,Она кивала, сгинул он, онаЕще с друзьями у фанерных кружевПомедлила (неон рябил по лужам)И молвила с улыбкой: «Третий лишний.400        Поеду я домой». Друзья прошли с нейК автобусу. Но в довершенье бедОна пустилась не домой, а в Лоханхед.

Ты справилась с запястьем: «Восемь тридцать.Включу{62}». (Тут время начало двоиться.)На донце колбы жизнь пугливо занялась,Плеснула музыка.                                                Он на нее взглянул лишь раз,Второй же взгляд чуть не покончил с Джейн.

Злодейская рука{63} гнет из Флориды в МэнКривые стрелы эолийских войн. Вот-вот,410        Сказала ты, квартет зануд начнет(Два автора, два критика) решатьСудьбу поэзии в канале № 5.Там нимфа в пируэте{64}, свой весеннийОбряд свершив, она клонит колениПред деревянным алтарем, где в рядПредметы культа туалетного торчат.

Я к гранкам поднялся наверх{65} и слышал,Как ветер вертит камушки на крыше.«Зри, пляшет вор слепой, поет хромая голь», —420        Здесь пошлый тон его эпохи злойТак явственен. И вот твой зов веселый,Мой пересмешник, долетел из холла.Поспел я вовремя, чтоб удоволить жаждуНепрочных почестей и выпить чаю: дваждыЯ назван был — за Фростом, как всегда(Один, но скользкий шаг){66}.                                                        «Но вы не против, да?Ведь если денег не получит онК полуночи… Я б рейсом на Экстон…»

Засим — туристский фильм, — нас диктор вел туда,430        Где в мартовской ночи, в тумане, как звездаДвойная, зрели фары, близясь{67}К морской — к зеленой, синей, смуглой ризе, —Мы здесь гостили в тридцать третьем, ровноЗа девять лун до рождества ее. Те волны{68},Теперь седые сплошь, уже не вспомнят нас, —Как долго мы бродили в первый раз,Тот свет безжалостный, ту стайку парусов —Два красных, белые и синий, как суровЕго был с морем спор, — того мужчину440        В обвислом блайзере, что сыпал нестерпимоГорластым чайкам крошки, сизаря,Меж них бродившего вразвалку. Ты в дверях

Застыла. «Телефон?» О нет, ни звука.И снова ты к программке тянешь руку.Еще огни в тумане. Смысла нетТереть стекло: лишь отражают светЗаборы да столбы, столбы на всем пути.«А может, ей не стоило идти?»«Да что за невидаль — заглазное свиданье!450        Ну что, попробуем премьеру „Покаянья“?»И безмятежные, смотрели мы с тобойИзвестный фильм. Прекрасный и пустойИ всем знакомый лик, качаясь, плыл на нас.Приотворенность уст и влажность глаз,Перл красоты на щечке — галлицизмНе очень ясный мне, — все расплывалось в призмеОбщинной похоти.                                                «Я здесь сойду.» «Постойте,Ведь это ж Лоханхед.» «Мне все равно, откройте».В стекле качнулись призраки древес.460        Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.

Гроза над джунглями. «Нет, Господи, не надо!»У нас в гостях Пат Пинк (треп против термояда).Одиннадцать. «Ну, дальше чепуха», —Сказала ты. И началась, лиха,Игра в студийную рулетку. Меркли лица.Сносило головы рекламным небылицам.Косило пеньем скрюченные рты.Какой-то хлюст прицелился{69}, но тыБыла ловчей. Веселый негр{70} трубу470        Воздел. Щелчок. Ты правила судьбуИ даровала жизнь. «Да выключи!» «Сейчас.»Мы видели: порвалась жизни связь,Крупица света съежилась во мракеИ умерла.                        С встревоженной собакой,Согбенный и седой, из хижины прибрежнойПапаша-Время{71}, старый сторож здешний,Пошел вдоль камышей. Он был уже не нужен.

В молчаньи мы закончили свой ужин.Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.480        «Не телефон?» «Да нет.» Я мыл тарелки,И век проведшие на кухонном полуЧасы крошили старую скалу.

Двенадцать бьет. Что юным поздний час?В пяти стволах кедровых заблудясь,Веселый свет плеснул на пятна снега,И на ухабах наших встал с разбегаПатрульный «форд». Еще хотя бы дубль!

Одни считали — срезать путь по льдуОна пыталась, где от Экса{72} к Ваю490        Коньки ретивые по стуже пробегают.Другие думали, — бедняжка заплуталась,И верил кое-кто, — сама она сквиталасьС ненужной юностью{73}. Я правду знал. И ты.

Шла оттепель, и падал с высотыСвирепый ветр. Трещал в тумане лед.Озябшая весна стояла у воротПод влажным светом звезд, в разбухшей глине.К трескучей жадно стонущей трясинеИз тростников, волнуемых темно,500       °Слепая тень сошла и канула на дно.

Песнь третья