Иосиф Бродский - Часть речи

Лагуна

Три старухи с вязаньем в глубоких креслахтолкуют в холле о муках крестных;пансион «Аккадемиа» вместе совсей Вселенной плывет к Рождеству под рокоттелевизора; сунув гроссбух под локоть,клерк поворачивает колесо.

И восходит в свой номер на борт по трапупостоялец, несущий в кармане граппу,совершенный никто, человек в плаще,потерявший память, отчизну, сына;по горбу его плачет в лесах осина,если кто-то плачет о нем вообще.

Венецийских церквей, как сервизов чайных,слышен звон в коробке из-под случайныхжизней. Бронзовый осьминоглюстры в трельяже, заросшем ряской,лижет набрякший слезами, лаской,грязными снами сырой станок.

Адриатика ночью восточным ветромканал наполняет, как ванну, с верхом,лодки качает, как люльки; фиш,а не вол в изголовьи встает ночами,и звезда морская в окне лучамиштору шевелит, покуда спишь.

Так и будем жить, заливая мертвойводой стеклянной графина мокрыйпламень граппы, кромсая леща, а нептицу-гуся, чтобы нас насытилпредок хордовый Твой, Спаситель,зимней ночью в сырой стране.

Рождество без снега, шаров и ели,у моря, стесненного картой в теле;створку моллюска пустив ко дну,пряча лицо, но спиной пленяя,Время выходит из волн, меняястрелку на башне — ее одну.

Тонущий город, где твердый разумвнезапно становится мокрым глазом,где сфинксов северных южный брат,знающий грамоте лев крылатый,книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,в плеске зеркал захлебнуться рад.

Гондолу бьет о гнилые сваи.Звук отрицает себя, слова ислух; а также державу ту,где руки тянутся хвойным лесомперед мелким, но хищным бесоми слюну леденит во рту.

Скрестим же с левой, вобравшей когти,правую лапу, согнувши в локте;жест получим, похожий намолот в серпе, — и, как чорт Солохе,храбро покажем его эпохе,принявшей образ дурного сна.

Тело в плаще обживает сферы,где у Софии, Надежды, Верыи Любви нет грядущего, но всегдаесть настоящее, сколь бы горекне был вкус поцелуев эбре и гоек,и города, где стопа следа

не оставляет — как челн на гладиводной, любое пространство сзади,взятое в цифрах, сводя к нулю —не оставляет следов глубокихна площадях, как «прощай» широких,в улицах узких, как звук «люблю».

Шпили, колонны, резьба, лепнинаарок, мостов и дворцов; взгляни на —верх: увидишь улыбку львана охваченной ветров, как платьем, башне,несокрушимой, как злак вне пашни,с поясом времени вместо рва.

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятымлицом, сравнимым во тьме со снятымс безымянного пальца кольцом, грызяноготь, смотрит, объят покоем,в то «никуда», задержаться в коеммысли можно, зрачку — нельзя.

Там, за нигде, за его пределом— черным, бесцветным, возможно, белым —есть какая-то вещь, предмет.Может быть, тело. В эпоху треньяскорость света есть скорость зренья;даже тогда, когда света нет.

На смерть Жукова

Вижу колонны замерших звуков,гроб на лафете, лошади круп.Ветер сюда не доносит мне звуковрусских военных плачущих труб.Вижу в регалиях убранный труп:в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие палистены, хоть меч был вражьих тупей,блеском маневра о Ганнибаленапоминавший средь волжских степей.Кончивший дни свои глухо в опале,как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатскойв землю чужую! Что ж, горевал?Вспомнил ли их, умирающий в штатскойбелой кровати? Полный провал.Что он ответит, встретившись в адскойобласти с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницыбольше уже не приложит в бою.Спи! У истории русской страницыхватит для тех, кто в пехотном строюсмело входили в чужие столицы,но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Летаэти слова и твои прахоря.Все же, прими их — жалкая лептародину спасшему, вслух говоря.Бей, барабан, и, военная флейта,громко свисти на манер снегиря.

Темза в Челси

Ноябрь. Светило, поднявшееся натощак,замирает на банке соды в стекле аптеки.Ветер находит преграду во всех вещах:в трубах, в деревьях, в движущемся человеке.Чайки бдят на оградах, что-то клюют жиды;неколесный транспорт ползет по Темзе,как по серой дороге, извивающейся без нужды.Томас Мор взирает на правый берег с тем жевожделением, что прежде, и напрягает мозг.Тусклый взгляд из себя прочней, чем железный мостпринца Альберта; и, говоря по чести,это лучший способ покинуть Челси.

Бесконечная улица, делая резкий крюк,выбегает к реке, кончаясь железной стрелкой.Тело сыплет шаги на землю из мятых брюк,и деревья стоят, словно в очереди за мелкойосетриной волн; это все, на чтоТемза способна по части рыбы.Местный дождь затмевает трубу Агриппы.Человек, способный взглянуть на столет вперед, узреет побуревший портик,который вывеска «бар» не портит,вереницу барж, ансамбль водосточных флейт,автобус у галереи Тэйт.

Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жестьдля него не преграда, ни кепка или корона.Лишь у тех, кто зонты производит, естьв этом климате шансы захвата трона.Серым днем, когда вашей спины настичьдаже тень не в силах и на исходе деньги,в городе, где, как ни темней кирпич,молоко будет вечно белеть на сырой ступеньке,можно, глядя в газету, столкнуться состатьей о прохожем, попавшим под колесо;и только найдя абзац о том, как скорбит родня,с облегченьем подумать: это не про меня.

Эти слова мне диктовала нелюбовь и не Муза, но потерявший скоростьзвука пытливый, бесцветный голос;я отвечал, лежа лицом к стене.«Как ты жил в эти годы?» — «Как буква «г» в «ого».«Опиши свои чувства». — «Смущался дороговизне».«Что ты любишь на свете сильнее всего?» —«Реки и улицы — длинные вещи жизни».«Вспоминаешь о прошлом?» — «Помню, была зима.Я катался на санках, меня продуло».«Ты боишься смерти?» — «Нет, это та же тьма;но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».

Воздух живет той жизнью, которой нам не даноуразуметь — живет своей голубою,ветреной жизнью, начинаясь над головоюи нигде не кончаясь. Взглянув в окно,видишь шпили и трубы, кровлю, ее свинец;это — начало большого сырого мира,где мостовая, которая нас вскормила,собой представляет его конецпреждевременный… Брезжит рассвет, проезжает почта.Больше не во что верить, опричь того, чтопокуда есть правый берег у Темзы, естьлевый берег у Темзы. Это — благая весть.

Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы.Сердце может только отстать от Большого Бена.Темза катится к морю, разбухшая, точно вена,и буксиры в Челси дерут басы.Город Лондон прекрасен. Если не ввысь, то вширьон раскинулся вниз по реке как нельзя безбрежней.И когда в нем спишь, номера телефонов прежнейи бегущей жизни, слившись, дают цифирьастрономической масти. И палец, вращая дискзимней луны, обретает бесцветный писк«занято»; и этот звук во многораз неизбежней, чем голос Бога.

ДВАДЦАТЬ СОНЕТОВ К МАРИИ СТЮАРТ