Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Поведавшая нам эту страшную историю хозяйка, сказала нам, что не запомнила имя поэта-коллекционера. Много позже, уже в Москве, в писательских кругах, мне поведали, кто посягнул на «подлинник» смертельного гвоздя. Довез он его, говорят, до Парижа. И предъявлял по надобности любопытствующим. Царствие ему небесное, и Бог ему судья. Но тогда немилосердие юности продиктовало мне иные слова… непереводимые.

И, право слово, что за гостеванье

без этого гвоздя и без веревки,

которую использовал Есенин!..

Помилуйте, а пуля не нужна,

изъятая из живота поэта

такого-то?. Им точно нет числа…

Без комментариев.

Потом, понизив голос, виновато,

хозяйка нам сказала про бумаги «какие-то нито»:

мол, тут остались,

мол, были в черных кожаных мешках,

что показалось очевидцам странным —

от сырости их, что ли, берегли!

«Грешна была: растапливала печку…

Потом уж понаехали… забрали…».

Ведь чудом сбереглись да завалялись,

казалось, до единого клочка!

И вправду, чудо. Могли все пустить на растопку, бумага в те времена была дефицитом: печи в этих лесных краях обычно разжигали щепой или лучиной. А тут такое счастье привалило!

«Бумаги в кожаных мешках» Ирма Кудрова, никогда до этого не слышавшая ни о чем подобном, несколько лет назад в лондонском разговоре со мной определила как большие кожаные саквояжи, в которых Цветаева везла из Парижа наиболее ценные рукописи. Как известно, они с сыном отбыли из Франции на корабле, и Марина Ивановна, никогда не любившая эту «большую воду», боялась морских крушений. На этот случай она, возможно, и упаковала часть архива в непромокаемое кожаное «нечто». Вдруг выплывут, воспрянут из пучины! И вправду, чему не суждено утонуть, то не сгорит и в огненной пещи…

А кто она такая и откуда,

и что да почему —

они и знать не знали до сих пор!

Не до того им было.

Ведь сами бедовали много лет…

Но помнит, это верно: невзлюбила

ее за курево, за громкий птичий голос,

и потому что: «Мальчика свово,

как людям показалось, не любила:

бранила часто и мешала спать…».

О, Господи! Не стоит продолжать…

Кто скажет мне, зачем я это помню:

до запаха, до звука и до слова?

Весной морозной шестьдесят восьмого —

зачем? – зачем и я в Елабуге была?

Как гром среди ясно-морозного неба: оказывается, ее, любимого поэта, можно было не любить! За курево… За громкий птичий голос…

Теперь-то я знаю, что они с сыном жили за перегородкой, не доходящей до потолка. Ютились за хлипкой матерчатой занавеской. Тут и шепотом не утаишься. Но нам-то была тогда предъявлена для осмотра просторная горница, и я представила, как М.И. меряет ее большими шагами (всегда любила ходить) и ругает, ругает, ругает «мальчика свово»… Теперь, прочитав дневниковые записи Мура, всякий поймет: были поводы для материнской укоризны. Что такое подростковая жестокость и отторжение от родительской ласки и власти, познала с годами и я, взращивая единственного сына. И цветаевские письма, наконец-то доступные, поведали миру о том, что она всю свою жизнь страдала от недостатка не самой любви (для этого достаточно любить самому), а от отсутствия возвратного любовного потока.

Ее нельзя было неволить. И последнее ее недобровольное кочевье закончилось самовластным рывком в никуда. Ей казалось – на волю.

Да была ли она хоть когда-нибудь счастлива? Вспоминаю наугад. В Коктебеле, когда встретила Сергея Эфрона. Когда родила Алю и лежала в солнечной комнате, а родня и кормилица хлопотали над дивным младенцем. В безоглядной дружбе с Волошиным и Софией Парнок. Несколько недель в Праге в колдовском омуте страсти. И когда родила сына Георгия, странного мальчика Мура. И две недели в Лондоне в марте 1926 года, о чем мне повезло поведать в телефильме «Цветаева в Лондоне».

А Елабуга – древний город. Купеческий, мещанский и дворянский. Но чтобы его любить, ценить, восхищаться или любоваться им, нужно в нем родиться, или хотя бы (добровольно) сгодиться, или уж хоть три пуда соли с кем-нибудь съесть в ранней лучше всего юности. И тогда ничто не помешает тебе обессмертить его окрестности, живописав такой «Сосновый бор», который и в наши времена на – оторвут с руками.

Да, великий русский живописец Иван Шишкин был родом из этих мест, роскошественно лесистых, нетронутых и первозданных. До конца своих дней он готов был писать эти дебри, эти плесы… поляны… откосы… И леса, леса, леса: по Каме, за Камой, вдоль Камы, над Камой-рекой… Прелесть для уроженца Белокаменной, пожалуй, что и непрошеная, и невыносимая.

И кавалерист-девица Надежда Дурова, славная героиня войны 1812 года (большинству известная как прототип героини фильма «Гусарская баллада»), написав свои знаменитые записки в родовом поместье близ Елабуги, нисколько этим не тяготилась, сознавая и ощущая себя внутри родственной кровеносной системы.

Но всё забыто нами. Всё! А помнится то страшное. Гибель Марины Цветаевой в Елабуге сделала ни в чем не повинный город на Каме гиблым местом. Во всяком случае, в нашем литературном обращении, а значит, и в общественном сознании.

Помнится мне и то, что Елабуга – город не маленький, и в регионе, как сейчас говорят, значимый и весомый, и что есть там средние и высшие учебные заведения, а значит, изучают они сейчас и творчество поэта, для которого их родной город на недолгое время стал отторгающе чужеземным, хоть и говорили там на родном русском языке.

Да не о том говорили.

Поэт и муза

Анри Руссо живет в своем лесу,

среди помпезных вычурных бутонов.

При жизни он не знал полутонов,

и жирные растенья, разрастаясь,

свет застили ему.

Жадно-зеленый цвет

и ядовито-алый

преобладали на его полотнах.

Там друг его – Гийом Аполлинер

изображен с лицом простолюдина,

великовозрастного хитрого балбеса.

Он гостем был в лесу вообразимом

и зрительно уже запечатленном

на мною обожаемых картинах.

О, детский холодок воображенья!

Аполлинер любимую привел

к «таможеннику» в лес.

И здесь, в лесу, они —

на мягких травах, среди цветов,

в чаду малоазийском – так долго были…

Видно, потому-то

у них такой нелепый вид,

как будто у нашкодивших детей.