Иосиф Бродский - Собрание сочинений

Под занавес

А. А. Ахматовой

Номинально пустынник,но в душе – скандалист,отдает за полтинник -за оранжевый лист -свои струпья и репья,все вериги – вразвес, -деревушки отрепья,благолепье небес.

Отыскав свою чашу,он, не чувствуя ног,устремляется в чащу,словно в шумный шинок,и потом, с разговенья,там горланит в глуши,обретая забвеньеи спасенье души.

На последнее златоприкупив синевы,осень в пятнах закатапеснопевца листвыучит щедрой разлуке.Но тому – благодать -лишь чужбину за звуки,а не жизнь покидать.

* * *

Не тишина – немота.Усталость и ломота:голова, голова болит.Ветер в листве.Ветер волосы шевелитна больной голове.

Пой же, поэт,новой зимы приход.Без ревности, безболи, пой на ходу,ибо время в обрез,белизну, наготу.

Пой же, поэт,тело зимы, коль нетдругого в избе.Зима мила и бела.Но нельзя доголараздеваться тебе.

* * *

В канаве гусь, как стереотруба,и жаворонок в тучах, как орел,над барвинком в лесу, как ореол,раздвоенная заячья губа.Цветами яркими балкон заставьи поливать их молоком заставьсестренку или брата.

Как хорошо нам жить вдвоем,мне – растворяться в голосе твоем,тебе – в моей ладони растворяться,дверями друг от друга притворяться,чревовещать,скучать,молчать при воре,по воскресеньям церковь навещать,священника встречатьв притворе.

Зимним вечером на сеновале

Снег сено запорошилсквозь щели под потолком.Я сено разворошили встретился с мотыльком.Мотылек, мотылек,от смерти себя сберег,забравшись на сеновал.Выжил, зазимовал.

Выбрался и глядит,как «летучая мышь» чадит,как ярко освещенабревенчатая стена.Приблизив его к лицу,я вижу его пыльцуотчетливей, чем огонь,чем собственную ладонь.

Среди вечерней мглымы тут совсем одни.И пальцы мои теплы,как июльские дни.

* * *

1

Мужчина, засыпающий один,ведет себя как женщина. А столведет себя при этом как мужчина.Лишь Муза нарушает карантини как бы устанавливает полприсутствующих. В этом и причинаее визитов в поздние часына снежные Суворовские дачив районе приполярной полосы.Но это лишь призыв к самоотдаче.

2

Умеющий любить, умеет ждатьи призракам он воли не дает.Он рано по утрам встает.Он мог бы и попозже встать,но это не по правилам. Встаетон с петухами. Призрак задаетот петуха, конечно, деру. Датьего легко от петуха. И ждатьон начинает. Корму задаеткобыле. Отправляется достатьводы, чтобы телятам дать.Дрова курочит. И, конечно, ждет.Он мог бы и попозже встать.Но это ему призрак не даетразлеживаться. И петух даетприказ ему от сна восстать.Он из колодца воду достает.Кто напоит, не захоти он встать.И призрак исчезает. Но под статьему день ожиданья настает.Он ждет, поскольку он умеет ждать.Вернее, потому что он встает.Так, видимо, приказывая встать,знать о себе любовь ему дает.Он ждет не потому, что должен встатьчтоб ждать, а потому, что он даетлюбить всему, что в нем встает,когда уж невозможно ждать.

3

Мужчина, засыпающий один,умеет ждать. Да что и говорить.Он пятерней исследует колтуны.С летучей мышью, словно Аладдин,бредет в гумно он, чтоб зерно закрыть.Витийствует с пипеткою фортуныиз-за какой-то капли битый час.Да мало ли занятий. Отродясьне знал он скуки. В детстве иногдаподсчитывал он птичек на заборе.Теперь он (о не бойся, не года) -теперь шаги считает, пальцы рук,монетки в рукавице, а вокругснежок кружится, склонный к Терпсихоре.

Вот так он ждет. Вот так он терпит. А?Не слышу: кто-то слабо возражает?Нет, Муз он отродясь не обижает.Он просто шутит. Шутки не беда.На шутки тоже требуется время.Пока состришь, пока произнесешь,пока дойдет. Да и в самой системе,в системе звука часики найдешь.Они беззвучны. Тем-то и хорошзвук речи для него. Лишь ветра войбарьер одолевает звуковой.Умеющий любить, он, бросив кнут,умеет ждать, когда глаза моргнут,и говорить на языке минут.

Вот так он говорит со сквозняком.Умеющий любить на циферблатс теченьем дней не только языкомстановится похож, но, в аккураткак под стеклом, глаза под козырьком.По сути дела взгляд его живойотверстие пружины часовой.Заря рывком из грязноватых тучк его глазам вытаскивает ключ.И мозг, сжимаясь, гонит по лицугримасу боли – впрямь по образцусекундной стрелки. Судя по глазам,себя он останавливает сам,старея не по дням, а по часам.

4

Влюбленность, ты похожа на пожар.А ревность – на не знающего гдегорит и равнодушного к водебрандмейстера. И он, как Абеляр,карабкается, собственно, в огонь.Отважно не щадя своих погон,в дыму и, так сказать, без озарений.Но эта вертикальность устремлений,о ревность, говорю тебе, увы,сродни – и продолжение – любви,когда вот так же, не щадя погон,и с тем же равнодушием к судьбезабрасываешь лютню на балкон,чтоб Мурзиком взобраться по трубе.

Высокие деревья высокибез посторонней помощи. Деревьяне станут с ним и сравнивать свой рост.Зима, конечно, серебрит виски,морозный кислород бушует в плевре,скворешни отбиваются от звезд,а он – от мыслей. Шевелится сук,который оседлал он. Тот же звук– скрипучий – издают ворота.И застывает он вполоборотак своей деревне, остальную частьсебя вверяет темноте и снегу,невидимому лесу, бегудороги, предает во властьПространства. Обретают десныспособность переплюнуть сосны.Ты, ревность, только выше этажом.А пламя рвется за пределы крыши.И это – нежность. И гораздо выше.Ей только небо служит рубежом.А выше страсть, что смотрит с высотыбескрайней, на пылающее зданье.Оно уже со временем на ты.А выше только боль и ожиданье.И дни – внизу, и ночи, и звезда.Все смешано. И, видно, навсегда.Под временем... Так мастер этикета,умея ждать, он (бес его язви)венчает иерархию любвиблестящей пирамидою Брегета.

Поет в хлеву по-зимнему петух.И он сжимает веки все плотнее.Когда-нибудь ему изменит слухиль просто Дух окажется сильнее.Он не услышит кукареку, нет,и милый призрак не уйдет. Рассветнаступит. Но на этот разон не захочет просыпаться. Глазне станет протирать. Вдвоем навеки,они уж будут далеки от мест,где вьется снег и замерзают реки.

Неоконченный отрывок

В стропилах воздух ухает, как сыч.Скрипит ольха у дальнего колодца.Бегущий лес пытается настичьбегущие поля. И удаетсяпорой березам вырваться впереди вклиниться в позиции озимыхшеренгой или попросту вразброд,особенно на склоне и в низинах.Но озими, величия полны,спасаясь от лесного гарнизона,готовы превратиться в валуны,как нимфы из побасенок Назона.

Эгей, эгей! Холмистый край, ответь,к кому здесь лучше присоединиться?К погоне, за которую медведь?К бегущим, за которых медуница?В ответ – рванье сырой галиматьиольшаника с водою в голенищахда взвизгиванья чибиса – судьиосенних состязаний среди нищих.

Осень в Норенской

Мы возвращаемся с поля. Ветергремит перевернутыми колоколами ведер,коверкает голые прутья ветел,бросает землю на валуны.Лошади бьются среди оглобельчерными корзинами вздутых ребер,обращают оскаленный профильк ржавому зубью бороны.

Ветер сучит замерзший щавель,пучит платки и косынки, шаритв льняных подолах старух, превращаетих в тряпичные кочаны.Харкая, кашляя, глядя долу,словно ножницами по подолу,бабы стригут сапогами к дому,рвутся на свои топчаны.

В складках мелькают резинки ножниц.Зрачки слезятся виденьем рожиц,гонимых ветром в глаза колхозниц,как ливень гонит подобья лицв голые стекла. Под боронамиборозды разбегаются пред валунами.Ветер расшвыривает над волнамирыхлого поля кулигу птиц.

Эти виденья – последний признаквнутренней жизни, которой близоквсякий возникший снаружи призрак,если его не спугнет вконецблаговест ступицы, лязг тележный,вниз головой в колее колеснойперевернувшийся мир телесный,реющий в тучах живой скворец.

Небо темней; не глаза, но граблипервыми видят сырые кровли,вырисовывающиеся на гребнехолма – вернее, бугра вдали.Три версты еще будет с лишним.Дождь панует в просторе нищем,и липнут к кирзовым голенищамбурые комья родной земли.

Песенка