Прагматика и поэтика. Поэтический дискурс в новых медиа - Екатерина Захаркив

вымысел также обсуждается в соотношении с возможными мирами в недавней работе В. З. Демьянкова [Демьянков 2021]. В исследовании осмысляются условия конструирования такого возможного мира, соответствующего вымыслу: он должен обладать мотивирующими деталями, придающими логическую связность, непротиворечивой последовательностью повествования, а также динамикой, достигаемой посредством фокусировки на описании [Там же: 11]. При этом «поэтический мир» существенно отличается от мира художественного вымысла в нарративных произведениях и задается отклонениями от правил, а не их соблюдением.

Обращаясь к изучению поэтической коммуникации, О. И. Северская разрабатывает классификацию коммуникативно-дискурсивных стратегий ПД [Северская 2015], рассматривая подробнее стратегию актуализации, представляющую собой интерпретационную практику и заключающуюся в соотнесении слов и выражений с реальными представлениями говорящего и действительностью – с внешним миром и «возможным миром» поэтического текста [Северская 2020].

§ 3. Адресация и субъективация

Проблема адресации, активно исследуемая в прагматике и коммуникативной лингвистике [Якобсон 1975; Арутюнова 1981; Ковтунова 2006 и др.], становится все более актуальной при анализе художественного и поэтического дискурсов [Северская 2010; Фатеева 2003; Зубова 2010; Соколова 2014]. Подход к поэтическому произведению как к особому типу коммуникации мотивировал рассмотрение «фактора адресата» [Арутюнова 1981] в художественном дискурсе.

М. М. Бахтин ставил диалогические отношения в центр человеческого существования (проявленного в речевой практике): «Быть – значит общаться диалогически» [Бахтин 1979: 294]. Таким образом, высказывание подразумевает ответ в самой своей конструкции. Одним из наиболее примечательных примеров проявления подобного свойства дискурса в общем смысле является адресация поэтического высказывания, направленная на неопределенное множество адресатов. Иными словами, поэтическое сообщение всегда адресовано «кому-то еще». В статье, посвященной адресации в художественной коммуникации, Г. В. Степанов пишет:

Язык запрограммирован на диалог, и художественная коммуникация, может быть, как никакая другая, в столь яркой форме не вскрывает эту диалогическую функцию языка [Степанов 1984].

В обсуждаемой выше работе Якобсон указывает на неоднозначность поэтической референции, чему соответствует «расщепленность адресанта и адресата». Тезис о расщепленности адресанта раскрывает С. Т. Золян, который, обращаясь к проблеме «я» поэтического текста, отмечает его субъектное раздвоение: «я» в тексте («семантика „я“ сводится к системе внутриязыковых противопоставлений представленных в тексте единиц») и «я» текста («семантика „я“ возникает в момент актуализации текста и в этом смысле является внешней по отношению к тексту»). При этом «расщепленность адресата»[6] также требует внимательного рассмотрения [Золян 2014: 199].

Эксплицитно адресация реализуется в речевых актах, с помощью tu-центрических[7] языковых средств, указывающих на субъектов (как с конкретным, так и с обобщенно-личным значением), таких как глаголы в форме повелительного наклонения второго лица единственного и множественного числа и местоимения второго лица единственного или множественного числа. Имплицитно адресация осуществляется посредством целевого шифрования текста, в результате чего читатель приглашается к коммуникации без прямого к нему обращения (согласно концепции «лексикода» Эко [Эко 2006]). Таким шифрованием в поэтическом тексте может выступать специальная лексика, понятная определенной группе людей.

Отметим также, что поэтическое высказывание может быть направлено на любого потенциального субъекта, приобретающего уникальный опыт интерпретации поэтического текста. Такого адресата может отличать спонтанный характер (например, в современных условиях реализации поэтического дискурса в социальных сетях).

В ПД присущая речи диалогичность тесно связана с автоадресацией в том смысле, что поэтическое высказывание помещено между двумя режимами речи: внешней и внутренней. Такое пограничное положение предполагает взаимообусловленность этих коммуникативных векторов, когда внутренняя речь апеллирует к самому субъекту высказывания, а внешне-разговорный режим – к абстрактному «Другому». Н. А. Фатеева отмечает, что отношения, которые устанавливаются функцией автокоммуникации, «суть адресатные отношения к миру и языку одновременно», организующие диалогическое взаимодействие субъекта с объектами и адресатами его мира в языковой функции [Фатеева 2003: 47][8].

Проблема формирования субъекта, или процесса субъективации, значимая для предшествующих периодов литературы и различных литературных направлений (ср. с типологией лирических субъектов [Корман 1982; Бройтман 2008]), выходит на новый этап теоретико-методологического осмысления в отношении современной поэзии.

Сама природа взаимоотношений субъекта и объекта познания восходит к учениям античных философов о самопознании и самоидентификации, об универсальном и индивидуальном, получая развитие в работах авторов немецкой классической философии И. Канта, И. Фихте, Ф. Шеллинга и достигает пика в теории Г. В. Ф. Гегеля. Проблема субъекта как человеческого существования и переживания опыта бытия в мире лежит в основе экзистенциальной философии: С. Кьеркегора, М. Хайдеггера, Ж.-П. Сартра и др.

Проблема поэтического субъекта становится одной из ключевых в ряде филологических и философских работ XX века: «Нулевая степень письма» (1953) Р. Барта, «О поэзии и обществе» (1958) Ф. Адорно и др. Изучая изменения в поэзии от Бодлера до середины двадцатого столетия, Г. Фридрих разграничивает понятия поэтического и лирического субъекта, опираясь на фразу «Я – это другой» А. Рембо как маркер несовпадения реального биографического «я» и «я» как функции поэтического высказывания [Friedrich 1956]. На новых функциях субъекта фокусируется социальный философ Ч. Тейлор, который вводит понятие «экспрессивистский стиль», или «экспрессивизм», характеризуя новые формы индивидуальности в романтизме [Taylor 1989]. В то же время, что и работа Маццони, выходят книги итальянского филолога Э. Тесты [Testa 1999]. В своей последней книге Теста проблематизирует категорию субъективности в современной поэзии, «подрывающей репрезентативную самодостаточность субъекта» [Testa 1999: XIII]. Субъективность как основа тектонических сдвигов в литературе, которая представляет собой не изолированное понятие, но категорию, напрямую связанную с социально-исторической динамикой и охватывающую тысячелетний период от античности до второй половины XX века, рассматривается в работе Г. Маццони [Маццони 2024]. Маццони охватывает круг вопросов, который реактуализируется в современном контексте: проблема идентичности и ее кризис; переломные моменты формирования субъективности, включающие ренессансный «переворот» и романтическую «революцию»; категории публичности и персональности, субъектной отстраненности и индивидуализма и др.

В лингвистике основные принципы субъективности в аспекте антропоцентрического подхода были заложены в работах В. фон Гумбольдта, который рассматривал языковые процессы в связи с развитием общества [Гумбольдт 2000: 77]. Дальнейшее развитие научной мысли было связано с интересом к изучению эволюции человеческого мышления («Мысль и язык» А. А. Потебни), «человека говорящего» (младограмматики), «индивидуального сознания» (И. А. Бодуэн де Куртенэ), реализовавшись впоследствии в гипотезе лингвистической относительности Ф. Боаса, Э. Сепира и Б. Уорфа.

Субъективность как неотъемлемая черта языка художественной литературы исследовалась в русле проблемы «языковой личности» в работах формалистов (В. В. Виноградова, Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума, В. М. Жирмунского и др.) и далее – в русле концепции «идиостиля» В. П. Григорьева.

Значимой для формирования нового антропоцентрического подхода стала теория «субъективности в языке» Э. Бенвениста [Бенвенист 1974: 293–294]. Развивая идею Э. Бенвениста об автореферентности языкового знака, Ю. С. Степанов выявляет более общее свойство языка, основанное на