Райнер Мария Рильке - Новые стихотворения

все это время, когда я не писал Вам писем, я был то в дороге, то бывал настолько занят, что писать я не мог. И сегодня мне писать трудно: я написал уже много писем, и моя рука устала. Если бы я мог диктовать, я многое мог бы сказать Вам, а сейчас примите эти немногие строки взамен большого письма.

Я так часто и с таким сосредоточенным вниманием думаю о Вас, дорогой господин Каппус, что одно это, в сущности говоря, должно Вам помочь. Могут ли на самом деле мои письма помочь Вам, в этом я сомневаюсь. Не говорите: да. Примите и это письмо, как и все другие, без особых благодарностей, и будем спокойно ждать, что будет дальше.

Должно быть, нет необходимости отвечать подробно на каждое слово Вашего письма: все, что я могу сказать, например о Вашей склонности к сомнениям, или о Вашем неумении согласовать внешнюю жизнь с внутренней, или обо всем остальном, что Вас тревожит, — все это я уже говорил, и я по-прежнему желаю, чтобы у Вас нашлось довольно терпения, чтобы все вынести, и достаточно душевной простоты, чтобы верить. Имейте доверие к тому, что трудно, доверие к Вашему одиночеству среди других людей. Во всем остальном предоставьте жизни идти своим чередом. Поверьте мне: жизнь всегда права.

О чувствах: чисты те чувства, которые пробуждают Ваши силы, возвышают Вас над самим собой; нечисто то чувство, которое волнует лишь одну сторону Вашего существа и искажает Вашу сущность. Все, что Вы можете подумать о Вашем детстве, — это хорошо.

Все, что из Вас делает больше, чем Вы были до сих пор в лучшие Ваши часы, — это хорошо. Всякая безмерность хороша, если она только у Вас в крови, если она не хмель и не пена, но радость, прозрачная до самого дна. Вам ясно, о чем я говорю?

И Ваше сомнение может стать хорошим свойством, если Вы воспитаете его. Оно должно стать сознательным, критическим. Спрашивайте его всякий раз, когда оно что-нибудь хочет Вам отравить, почему это дурно, требуйте от него доказательств, испытывайте его, и Вы увидите, что оно порой бывает беспомощным и смущенным, порой мятежным. Но не уступайте ему, требуйте аргументов и действуйте всегда с неизменным вниманием и последовательностью, и наступит день, когда и оно из разрушителя станет одним из верных Ваших работников и, быть может, самым умным из всех, которые строят Вашу жизнь.

Это все, дорогой господин Каппус, что я сегодня могу Вам сказать. Но я посылаю Вам вместе с этим письмом отдельный оттиск небольшой поэмы, которая напечатана в пражском сборнике «Deutsche Arbeit». Там я продолжаю беседу с Вами о жизни и смерти и о том, что и смерть, и жизнь — безмерна и прекрасна.

Париж, на второй день Рождества 1908 года.

Вы должны узнать, дорогой господин Каппус, как я был рад этому чудесному письму от Вас. Новости, которые Вы мне сообщаете, на этот раз подлинные и вполне ясные, мне кажутся хорошими, и чем больше я о них думал, тем сильнее я чувствовал, что они и в самом деле хороши. Именно это я и хотел написать к Рождеству; но за работой, в которой я прожил эту зиму без усталости и скуки, наш старый праздник наступил так быстро, что у меня едва хватило времени сделать самые необходимые приготовления, и написать я не мог.

Но в эти рождественские дни я часто о Вас думал и пытался вообразить, как Вам должно быть спокойно в Вашем одиноком форте, среди пустынных гор, к которым мчатся великие южные ветры, словно хотят разломать их на большие куски и поглотить.

Громадной должна быть та тишина, в которой есть место таким движениям и шумам; и если подумать, что во всем этом еще ощутимо и присутствие дальнего моря, которое тоже звучит, быть может, как самый чистый тон в этой первозданной гармонии, то Вам можно лишь пожелать, чтобы Вы терпеливо и с доверием позволили работать над собой этому удивительному одиночеству, которое потом уже нельзя будет вычеркнуть из Вашей жизни, которое во всем, что Вам предстоит пережить и сделать, будет жить, как безымянное влияние, будет действовать тихо и неумолимо, как в нашей крови неизменно движется кровь наших предков и, смешиваясь с нашей, дает начало той неповторимости, которая отличает нас от других во всех изменениях нашей жизни.

Да, я радуюсь, что у Вас теперь есть место в жизни, прочное и ясно выразимое в словах: это воинское звание, эта военная форма и служба, все это ограниченное и осязаемое бытие, которое — в этом безлюдном окружении, с этой небольшой командой — сразу обретает суровость и смысл и в отличие от обычной для военной профессии игры и траты времени не только дозволяет, но даже требует от Вас зоркой внимательности и самостоятельности действий. А раз условия жизни изменяют нас и ставят нас время от времени лицом к лицу с большими явлениями природы, — это все, что нам необходимо.

Да и само искусство — лишь еще один способ жить, и можно, живя как угодно, бессознательно готовиться к нему; в любом настоящем деле больше близости к искусству, соседства с ним, чем в этих призрачных полусвободных профессиях, которые, давая видимость близости к искусству, на самом деле отрицают и ненавидят настоящее искусство. Это — все журнальное дело, почти вся критика и три четверти того, что называется или желает называться литературой. Короче говоря, я радуюсь, что Вы преодолели искушение попасть на эту дорогу и избрали мужественный и одинокий путь в суровой действительности.

Пусть наступающий год поддержит и укрепит Вас в этом решении.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ РИЛЬКЕ, НАПИСАННЫХ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Пожар

Белая усадьба спала,да телега уехалав ночь куда-та, знает бог.Домик, одинок, закрылся,сад шумел и шевелился:после дождя спать не мог.

Парень смотрел ночь и нивыто летел, не торопясь,между нами молчаливыйнеоконченный рассказ.

Вдруг он замолк: даль сгорелаВедь и небосклон горит…Парень думал: трудно жить.Почему спасенья нет? —Земля к небесам гладела,как бы жаждала ответ.

Утро

И помнишь ты, как розы молодые,когда их видишь утром раньше всех,все наше близко, дали голубые,и никому не нужно грех.

Вот первый день, и мы вставалииз руки Божья, где мы спали —как долго — не могу сказать;Все былое былина стало,и то что было очень мало, —и мы теперь должны начать.Что будет? Ты не беспокойся,да от погибели не бойся,ведь даже смерть только предлог;что еще хочешь за ответа?да будут ночи, полны летаи дни сияющего светаи будем мы и будет бог.

Лицо

Родился бы я простым мужиком,то жил бы с большим просторным лицом:в моих чертах не доносил бы я,что думать трудно и чего нельзясказать…

И только руки наполнились бымоею любовью и моим терпеньем, —но днем работой-то закрылись бы,ночь запирала б их моленьем.Никто кругом бы не узнал — кто я.Я постарел, и моя головаплавала на груди вниз, да с теченьем.Как будто мягче кажется она.Я понимал, что близко день разлуки,и я открыл, как книгу, мои рукии оба клал на щеки, рот и лоб…

Пустые сниму их, кладу их в гроб, —но на моем лице узнают внукивсе, что я был… но все-таки не я;в этих чертах и радости и мукиогромные и сильнее меня:вот, это вечное лицо труда.

Старик

Все на полях: избушка уж привыкк этому одиночеству, дыхаети лаская, как няня, потушаетплачущего ребенка тихий крик.

На печке, как бы спал, лежал старик,думал о том, чего теперь уж нет, —и говорил бы, был бы как поэт.Но он молчит; даст мир ему господь.

И между сердца своего и ротпространство, море… уж темнеет кровьи милая, красавица любовьидет в груди больш' тысячи годови не нашла себе губы, — и вновьона узнала, что спасенья нет,что бедная толпа усталых слов,чужая, мимо проходила в свет.

Я так устал от тяжбы больных днейпустая ночь безветренных полейлежит над тишиной моих очей.Мой сердце начинал как соловей,но досказать не мог свой слова;теперь молчанье свое слышу я —оно растет как в ночи страхтемнеет как последний ахзабытого умершего ребенка.

Я так один. Никто не понимаетмолчанье: голос моих длинных днейи ветра нет, который открываетбольшие небеса моих очей.Перед окном огромный день чужойкрай города; какой-нибудь большойлежит и ждет. Думаю: это я?Чего я жду? И где моя душа?

ПРИЛОЖЕНИЯ