Овидий - Наука любви (сборник)

Мощною он потрясал рогатину правой рукою.

Сын же Эгея ему: «Стань дальше, о ты, что дороже

Мне и меня самого, души моей часть! В отдаленье

Может и храбрый стоять: погубила Анкея отвага».

Молвил и бросил копье с наконечником меди тяжелой.

Ладно метнул, и могло бы желаемой цели достигнуть,

Только дубовая ветвь его задержала листвою.

Бросил свой дрот и Ясон, но отвел его Случай от зверя;

Дрот неповинному псу обратил на погибель: попал он

В брюхо его и, кишки пронизав, сам в землю вонзился.

Дважды ударил Ойнид: из двух им брошенных копий

Первое медью в земле, второе в хребте застревает.

Медлить не время; меж тем свирепствует зверь и всем телом

Вертится, пастью опять разливает шипящую пену.

Раны виновник – пред ним, и свирепость врага раздражает;

И под лопатки ему вонзает сверкнувшую пику.

Криками дружными тут выражают товарищи радость

И поспешают пожать победившую руку рукою.

Вот на чудовищный труп, на немалом пространстве простертый,

Диву дивуясь, глядят, все мнится им небезопасным

Тронуть врага, – все ж каждый копье в кровь зверя макает.

А победитель, поправ грозивший погибелью череп,

Молвил: «По праву мою ты возьми, нонакрийская дева,

Эту добычу: с тобою мы славу по чести разделим».

Тотчас он деве дарит торчащие жесткой щетиной

Шкуру и морду его с торчащими страшно клыками, —

Ей же приятен и дар, и сам приятен даритель.

Зависть почуяли все; послышался ропот в отряде.

Вот, из толпы протянув, с громогласными криками, руки, —

«Эй, перестань! Ты у нас не захватывай чести! – кричали

Так Фестиады, – тебя красота твоя не подвела бы,

Как бы не стал отдален от тебя победитель влюбленный!»

Дара лишают ее, его же – права даренья.

Марса внук не стерпел; исполнившись ярого гнева, —

«Знайте же вы, – закричал, – о чужой похитители чести,

Близки ль дела от угроз!» – и пронзил нечестивым железом

Грудь Плексиппа, – а тот и не чаял погибели скорой!

Был в колебанье Токсей: одинаково жаждавший в миг тот

Брата отмстить своего и боявшийся участи брата, —

Не дал ему Мелеагр сомневаться: согретое прежним

Смертоубийством копье внозь согрел он братскою кровью.

Сын победил, и несла благодарные жертвы Алтея

В храмы, но вдруг увидала: несут двух братьев убитых.

В грудь ударяет она и печальными воплями город

Полнит, сменив золотое свое на скорбное платье.

Но, лишь узнала она, кто убийца, вмиг прекратился

Плач, и слезы ее перешли в вожделение мести.

Было полено: его – когда после родов лежала

Фестия дочь – положили в огонь триединые сестры.

Нить роковую суча и перстом прижимая, младенцу

Молвили: «Срок одинаковый мы и тебе и полену,

Новорожденный, даем». Провещав прорицанье такое,

Вышли богини; а мать головню полыхавшую тотчас

Вынула вон из огня и струею воды окатила.

Долго полено потом в потаенном месте лежало

И сохранялось, – твои сохраняло, о юноша, годы!

Вот извлекла его мать и велела лучинок и щепок

В кучу сложить; потом подносит враждебное пламя.

В пламя древесный пенек пыталась четырежды бросить,

Бросить же все не могла: в ней мать с сестрою боролись, —

В разные стороны, врозь, влекут два имени сердце.

Щеки бледнели не раз, ужасаясь такому злодейству,

Очи краснели не раз, распаленным окрашены гневом,

И выражало лицо то будто угрозу, в которой

Страшное чудилось, то возбуждало как будто бы жалость.

Только лишь слезы ее высыхали от гневного пыла,

Новые слезы лились: так судно, которое гонит

Ветер, а тут же влечет супротивное ветру теченье,

Чует две силы зараз и, колеблясь, обеим покорно, —

Так вот и Фестия дочь, в нерешительных чувствах блуждая,

То отлагает свой гнев, то, едва отложив, воскрешает.

Преобладать начинает сестра над матерью все же, —

И, чтобы кровью смягчить по крови родные ей тени,

Благочестиво творит нечестивое. Лишь разгорелся

Злостный огонь: «Моя да истлеет утроба!» – сказала —

И беспощадной рукой роковое подъемлет полено.

Остановилась в тоске пред своей погребальною жертвой.

«О Эвмениды, – зовет, – тройные богини возмездий!

Вы обратитесь лицом к заклинательным жертвам ужасным!

Мщу и нечестье творю: искупить смерть смертию должно,

Должно злодейство придать к злодейству, к могиле могилу.

В нагроможденье скорбей пусть дом окаянный погибнет!

Будет счастливец Ойней наслаждаться победою сына?

Фестий – сиротствовать? Нет, пусть лучше восплачутся оба!

Вы же, о тени моих двух братьев, недавние тени,

Помощь почуйте мою! Немалым деяньем сочтите

Жертву смертную, дар материнской утробы несчастный.

Горе! Куда я влекусь? Простите же матери, братья!

Руки не в силах свершить начатого – конечно, всецело

Гибели он заслужил. Ненавистен мне смерти виновник.

Кары ль не будет ему? Он, живой, победитель, надменный

Самым успехом своим, Калидонскую примет державу?

Вам же – пеплом лежать, вы – навеки холодные тени?

Этого я не стерплю: пусть погибнет проклятый; с собою

Пусть упованья отца, и царство, и родину сгубит!

Матери ль чувствовать так? Родителей где же обеты?

Десятимесячный труд материнский, – иль мною забыт он?

О, если б в пламени том тогда же сгорел ты младенцем!

Это стерпела бы я! В живых ты – моим попеченьем

Ныне умрешь по заслугам своим: поделом и награда.

Данную дважды тебе – рожденьем и той головнею —

Душу верни или дай мне с братскими тенями слиться.

Жажду, в самой же нет сил. Что делать? То братские раны

Перед очами стоят, убийства жестокого образ,

То сокрушаюсь душой, материнскою мучась любовью, —

Горе! Победа плоха, но все ж побеждайте, о братья!

Лишь бы и мне, даровав утешение вам, удалиться

Следом за вами!» Сказав, дрожащей рукой, отвернувшись,

В самое пламя она головню роковую метнула.

И застонало – иль ей показалось, что вдруг застонало, —

Дерево и, запылав, в огне против воли сгорело.

Был далеко Мелеагр и не знал, – но жжет его тайно

Этот огонь! Нутро в нем – чувствует – все загорелось.

Мужеством он подавить нестерпимые тщится мученья.

Сам же душою скорбит, что без крови, бесславною смертью

Гибнет; счастливыми он называет Анкеевы раны.

Вот он со стоном отца-старика призывает и братьев,

Кличет любимых сестер и последней – подругу по ложу.

Может быть, также и мать! Возрастают и пламя и муки —

И затихают опять, наконец одновременно гаснут.

Мало-помалу душа превратилась в воздух легчайший,

Мало-помалу зола убелила остывшие угли.

Гордый простерт Калидон; и юноши плачут и старцы,

Стонут и знать, и народ; распустившие волосы с горя

В грудь ударяют себя калидонские матери с воплем.

Пылью сквернит седину и лицо престарелый родитель,

Сам распростерт на земле, продолжительный век свой поносит.

Мать же своею рукой, – лишь сознала жестокое дело, —

Казни себя предала, железо нутро ей пронзило.

Если б мне бог даровал сто уст с языком звонкозвучным,

Воображенья полет или весь Геликон, – я не мог бы

Пересказать, как над ней голосили печальные сестры.

О красоте позабыв, посинелые груди колотят.

Тело, пока оно здесь, ласкают и снова ласкают,

Нежно целуют его, принесенное ложе целуют.

Пеплом лишь стала она, к груди прижимают и пепел,

Пав на могилу, лежат и, означенный именем камень

Скорбно руками обняв, проливают над именем слезы.

Но, утолясь наконец Парфаонова дома несчастьем,

Всех их Латонина дочь, – исключая Горгею с невесткой

Знатной Алкмены, – взрастив на теле их перья, подъемлет

В воздух и вдоль по рукам простирает им длинные крылья,

Делает рот роговым и пускает летать – превращенных.

Филемон и Бавкида

Бог речной замолчал. Удивленья достойное дело

Тронуло всех. Но один над доверием их посмеялся, —

Иксионид, – презритель богов, необузданный мыслью:

«Выдумки – весь твой рассказ, Ахелой, ты не в меру могучей

Силу считаешь богов, – будто вид и дают и отъемлют!»

И поразилися все, и словам не поверили дерзким.

Первый меж ними Лелег, созревший умом и годами,

Так говорит: «Велико всемогущество неба, пределов

Нет ему: что захотят небожители, то и свершится.

А чтобы вас убедить, расскажу: дуб с липою рядом

Есть на фригийских холмах, обнесенные скромной стеною.

Сам те места я видал: на равнины Пелоповы послан

Был я Питфеем, туда, где отец его ранее правил.

Есть там болото вблизи, – обитаемый прежде участок;

Ныне – желанный приют для нырка и лысухи болотной.

В смертном обличье туда сам Юпитер пришел, при отце же

Был отвязавший крыла жезлоносец, Атлантов потомок.

Сотни домов обошли, о приюте прося и покое,

Сотни к дверям приткнули колы; единственный – принял,

Малый, однако же, дом, тростником и соломою крытый.

Благочестивая в нем Бавкида жила с Филемоном,