Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

1949

" Когда ж ты запоешь, когда "

    Когда ж ты запоешь, когда    откроешь крылья перед всеми?    О, возмести хоть миг труда    в глухонемое наше время!    Я так молю — спеша, скорбя,    молю невнятно, немо, глухо…    Я так боюсь забыть тебя    под непрерывной пыткой духа.    Чем хочешь отомсти: тюрьмой,    безмолвием, подобным казни,    но дай хоть раз тебя — самой,    одной —    прослушать без боязни.   . . . . . . . .

1951

" Ленинград — Сталинград — Волго-Дон "

    Ленинград — Сталинград — Волго-Дон.    Незабвенные дни февраля…    Вот последний души перегон,    вновь открытая мной земля.

    Нет, не так! Не земля, а судьба.    Не моя, а всего поколенья:    нарастающая борьба,    восходящее вдохновенье.

    Всё, что думалось, чем жилось,    всё, что надо еще найти, —    точно в огненный жгут, сплелось    в этом новом моем пути.

    Снег блокадный и снег степной,    сталинградский бессмертный снег;    весь в движении облик земной    и творец его — человек…

    Пусть, грубы и жестки, слова    точно сваи причалов стоят, —    лишь бы только на них, жива,    опиралась правда твоя…

1952

" О, где ты запела "

    О, где ты запела,    откуда взманила,    откуда к жизни зовешь меня…    Склоняюсь перед твоею силой,    Трагедия, матерь живого огня.

    Огонь, и воду, и медные трубы    (о, медные трубы — прежде всего!)    я прохожу,    не сжимая губы,    страшное славя твое торжество.    Не ты ли сама    последние годы    по новым кругам вела и вела,    горчайшие в мире    волго-донские воды    из пригоршни полной испить дала…    О, не твои ли трубы рыдали    четыре ночи, четыре дня    с пятого марта в Колонном зале    над прахом, при жизни    кромсавшим меня…    Не ты ль —    чтоб твоим защитникам в лица    я вновь заглянула —    меня загнала    в психиатрическую больницу,    и здесь, где горю ночами не спится,    встала в рост,    и вновь позвала    на новый круг,    и опять за собой,    за нашей    совместной    народной судьбой.    Веди ж, я знаю — тебе подвластно    все существующее во мне.    Я знаю паденья, позор напрасный,    я слабой бывала, постыдной, ужасной —    я никогда не бывала несчастной    в твоем сокрушающем ложь огне.    Веди ж, открывай, и рубцуй, и радуй!    Прямо в глаза взгляни    и скажи:    «Ты погибала взаправду — как надо.    Так подобало. Да будет жизнь!»

31 января

ПАМЯТИ ЗАЩИТНИКОВ

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Эта поэма написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года под Ленинградом, в боях по ликвидации блокады.

I

            В дни наступленья армий ленинградских,            в январские свирепые морозы,            ко мне явилась девушка чужая            и попросила написать стихи…

            Она пришла ко мне в тот самый вечер,            когда как раз два года исполнялось            со дня жестокой гибели твоей.

            Она не знала этого, конечно.            Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,            она просила написать о брате,            три дня назад убитом в Дудергофе.

            Он пал, Воронью гору атакуя,            ту высоту проклятую, откуда            два года вел фашист корректировку            всего артиллерийского огня.

            Стараясь быть суровой, как большие,            она портрет из сумочки достала:            — Вот мальчик наш,            мой младший брат Володя…—            И я безмолвно ахнула: с портрета            глядели на меня твои глаза.

            Не те, уже обугленные смертью,            не те, безумья полные и муки,            но те, которыми глядел мне в сердце            в дни юности, тринадцать лет назад.

            Она не знала этого, конечно.            Она просила только — Напишите            не для того, чтобы его прославить,            но чтоб над ним могли чужие плакать            со мной и мамой — точно о родном…

            Она, чужая девочка, не знала,            какое сердцу предложила бремя,—            ведь до сих пор еще за это время            я реквием тебе — тебе! — не написала…

II

            Ты в двери мои постучала,            доверчивая и прямая.            Во имя народной печали            твой тяжкий заказ принимаю.

            Позволь же правдиво и прямо,            своим неукрашенным словом            поведать сегодня            о самом            обычном,            простом и суровом…

III

            Когда прижимались солдаты, как тени,            к земле и уже не могли оторваться, —            всегда находился в такое мгновенье            один безымянный, Сумевший Подняться.

            Правдива грядущая гордая повесть:            она подтвердит, не прикрасив нимало, —            один поднимался, но был он — как совесть.            И всех за такими с земли поднимало.

            Не все имена поколенье запомнит.            Но в тот исступленный, клокочущий полдень            безусый мальчишка, гвардеец и школьник,            поднялся — и цепи штурмующих поднял.

            Он знал, что такое Воронья гора.            Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!

            Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,            он звал, и хрипел, и карабкался в гору,            он первым взлетел на нее, обернулся            и ахнул, увидев открывшийся город!

            И, может быть, самый счастливый на свете,            всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —            он смерти мгновенной своей не заметил,            ни страха, ни боли ее не изведав.

            Он падал лицом к Ленинграду.            Он падал,            а город стремительно мчался навстречу…           …Впервые за долгие годы снаряды            на улицы к нам не ложились в тот вечер.

            И звезды мерцали, как в детстве, отрадно            над городом темным, уставшим от бедствий,            — Как тихо сегодня у нас в Ленинграде, —            сказала сестра и уснула, как в детстве.

            «Как тихо», — подумала мать и вздохнула.            Так вольно давно никому не вздыхалось.            Но сердце, привыкшее к смертному гулу,            забытой земной тишины испугалось.

IV

           …Как одинок убитый человек            на поле боя, стихшем и морозном.            Кто б ни пришел к нему,            кто ни придет,            ему теперь все будет поздно, поздно.

            Еще мгновенье, может быть, назад            он ждал родных, в такое чудо веря…            Теперь лежит — всеобщий сын и брат,            пока что не опознанный солдат,            пока одной лишь Родины потеря.

            Еще не плачут близкие в дому,            еще, приказу вечером внимая,            никто не слышит и не понимает,            что ведь уже о нем,            уже к нему            обращены от имени Державы            прощальные слова любви и вечной славы.

            Судьба щадит перед ударом нас,            мудрей, наверно, не смогли бы люди…            А он —            он о т д а н Родине сейчас,            она одна сегодня с ним пробудет.

            Единственная мать, сестра, вдова,            единственные заявив права,—            всю ночь пробудет у сыновних ног            земля распластанная,            тьма ночная,            одна за всех горюя, плача, зная,            что сын —            непоправимо одинок.

V