Овидий - Наука любви (сборник)

И – удивительно все ж! – смолчала. Скована болью

Речь, языку негодующих слов недостало для жалоб.

Плакать себе не дает; безбожное с благочестивым

Перемешав, целиком погружается в умысел мести.

Время настало, когда тригодичные таинства Вакха

Славят ситонки толпой; и ночь – соучастница таинств;

Ночью Родопа звучит бряцанием меди звенящей.

Ночью покинула дом свой царица, готовится богу

Честь по обряду воздать; при ней – орудья радений.

На голове – виноград, свисает с левого бока

Шкура оленья, к плечу прислоняется тирс легковесный.

Вот устремилась в леса, толпой окруженная женщин,

Страшная Прокна с душой, исступленными муками полной, —

Будто твоими, о Вакх! Сквозь чащу достигла до хлева,

И, завывая, вопит «эвоэ!», врывается в двери,

И похищает сестру; похищенной, Вакховы знаки

Ей надевает, лицо плющом ей закрыла зеленым

И, изумленную, внутрь дворца своего увлекает.

Лишь поняла Филомела, что в дом нечестивый вступила,

Бедную ужас объял, и страшно лицо побледнело.

Прокна же, место найдя, снимает служения знаки

И злополучной сестры застыдившийся лик открывает.

Хочет в объятиях сжать. Но поднять Филомела не смеет

Взора навстречу, в себе соперницу сестрину видя.

Лик опустила к земле и, призвав во свидетели Вышних,

Клятву хотела принесть, что насилье виною позора,

Но лишь рука у нее, – нет голоса. И запылала

Прокна, и гнева в себе уж не в силах сдержать. Порицая

Слезы сестры, говорит: «Не слезами тут действовать надо,

Нужен тут меч, иль иное найдем, что меча посильнее.

Видишь, сама я на все преступленья готова, родная!

Факелы я разожгу, дворец запалю государев,

В самое пламя, в пожар искусника брошу Терея,

Я и язык, и глаза, и члены, какими он отнял

Стыд у тебя, мечом иссеку, и преступную душу

Тысячью ран изгоню! Я великое сделать готова, —

И лишь в сомнении – что?» Пока она так говорила,

Итис к матери льнул – и ее надоумил, что́ может

Сделать она. Глядит та взором суровым и молвит:

«Как ты похож на отца!» И, уже не прибавив ни слова,

Черное дело вершит, молчаливой сжигаема злобой.

Но лишь приблизился сын, едва обратился с приветом

К матери, шею ее ручонками только нагнул он,

Стал лишь ее целовать и к ней по-ребячьи ласкаться,

Все же растрогалась мать, и гнев перебитый прервался,

И поневоле глаза увлажнились у Прокны слезами.

Но, лишь почуяв, что дух от прилившего чувства слабеет,

Снова от сына она на сестру свой взор переводит.

И, на обоих смотря очередно: «О, тронет ли лаской

Он, – говорит, – коль она молчит, языка не имея?

«Мать» – называет меня, но ты назовешь ли «сестрою»?

В браке с супругом каким, посмотри ты, дочь Пандиона!

Ты унижаешь свой род: преступленье – быть доброй к Терею!»

Миг – и сына влечет, как гигантская тащит тигрица

Нежный оленихи плод и в темные чащи уносит.

В доме высоком найдя отдаленное место, – меж тем как

Ручки протягивал он и, уже свою гибель предвидя, —

«Мама! Мама!» – кричал и хватал материнскую шею, —

Прокна ударом меча поразила младенца под ребра,

Не отвратив и лица. Для него хоть достаточно было

Раны одной, – Филомела мечом ему горло вспорола.

Члены, живые еще, где души сохранялась толика,

Режут они. Вот часть в котлах закипает, другая

На вертелах уж шипит: и в сгустках крови покои.

Вот к какому столу жена пригласила Терея!

И, сочинив, что таков обряд ее родины, в коем

Муж лишь участник один, удалила рабов и придворных,

Сам же Терей, высоко восседая на дедовском кресле,

Ест с удовольствием, сам свою плоть набивая в утробу.

Ночь души такова, что, – «Пошлите за Итисом!» – молвит.

Доле не в силах скрывать ликованья жестокого Прокна, —

Вестницей жаждет она объявиться своей же утраты, —

«То, что зовешь ты, внутри у тебя!» – говорит. Огляделся

Царь, вопрошает, где он. Вновь кличет и вновь вопрошает.

Но, как была, – волоса разметав, – при безумном убийстве,

Вдруг Филомела внеслась и кровавую голову сына

Кинула зятю в лицо: вовек она так не хотела

Заговорить и раскрыть ликованье достойною речью!

И отодвинул свой стол с ужасающим криком фракиец.

И змеевласых сестер зовет из стигийского дола.

Он из наполненных недр – о, ежели мог бы он! – тщится

Выгнать ужасную снедь, там скрытое мясо, и плачет,

И называет себя злополучной сына могилой!

Меч обнажив, он преследовать стал дочерей Пандиона.

Но Кекропиды меж тем как будто на крыльях повисли.

Вправду – крылаты они! Одна устремляется в рощи,

В дом другая – под кров. И поныне знаки убийства

С грудки не стерлись ее: отмечены перышки кровью.

Он же и в скорби своей, и в жажде возмездия быстрой

Птицею стал, у которой стоит гребешок на макушке,

Клюв же, чрезмерной длины, торчит как длинное древко;

Птицы названье – удод. Он выглядит вооруженным.

Дедал

День лучезарный уже растворила Денница, ночное

Время прогнав, успокоился Эвр, облака заклубились

Влажные. С юга подув, Эакидов и Кефала к дому

Мягкие австры несут – и под их дуновеньем счастливым

Ранее срока пришли мореходы в желанную гавань.

Опустошал в то время Минос прибрежья лелегов,

Бранное счастье свое в Алкатоевом пробовал граде,

Где государем был Нис, у которого, рдея багрянцем,

Между почетных седин, посредине, на темени самом

Волос пурпуровый рос – упованье великого царства.

Шесть уже раз возникали рога у луны восходящей,

Бранное счастье еще колебалось, однако же, долго

Дева Победа меж них на крылах нерешительных реет.

Царские башни в упор примыкали к стенам звонкозвучным,

Где, по преданью, была золотая приставлена лира

Сыном Латониным. Звук той лиры был в камне сохранен.

Часто любила всходить дочь Ниса на царскую башню,

В звучную стену, доколь был мир, небольшие каменья

Сверху кидать. А во время войны постоянно ходила

С верха той башни смотреть на боренья сурового Марса.

С долгой войной она имена изучила старейшин,

Знала оружье, коней, и обличье критян, и колчаны,

Знала всех лучше лицо предводителя – сына Европы —

Больше, чем надо бы знать. Минос, в рассужденье царевны,

С гребнем ли перистым шлем на главу молодую наденет, —

Был и при шлеме красив. Возьмет ли он в руки блестящий

Золотом щит, – и щит ему украшением служит.

Если, готовясь метнуть, он раскачивал тяжкие копья,

В нем восхваляла она согласье искусства и силы.

Если, стрелу наложив, он натягивал лук свой широкий,

Дева божилась, что он стрелоносцу Фебу подобен.

Если же он и лицо открывал, сняв шлем свой медяный,

Иль, облаченный в багрец, сжимал под попоною пестрой

Белого ребра коня и устами вспененными правил,

Нисова дочь, сама не своя, обладанье теряла

Здравым рассудком. Она называла и дротик счастливым,

Тронутый им, и рукою его направляемый повод.

Страстно стремится она – если б было возможно! – во вражий

Стан девичьи стопы через поле направить, стремится

С башни высокой сама в кноссийский ринуться лагерь

Или врагу отпереть обитые медью ворота, —

Словом, все совершить, что угодно Миносу. Сидела

Так и смотрела она на шатер белоснежный Диктейца,

Так говоря: «Горевать, веселиться ль мне брани плачевной,

И не пойму. Что Минос мне, влюбленной, враждебен, – печалюсь,

Но, не начнись эта брань, как иначе его я узнала б?

Все-таки мог он войну прекратить и, назвав меня верной

Спутницей, тем обрести надежного мира поруку.

Если тебя породившая мать, о красой несравненный,

Схожа с тобою была, то недаром к ней бог возгорелся.

Как я блаженна была б, когда бы, поднявшись на крыльях,

Я очутилась бы там, у владыки кноссийского в стане!

Я объявила б себя и свой пыл, вопросила б, какого

Хочет приданого он: не просил бы твердынь лишь отцовских!

Пусть пропадет и желаемый брак, лишь бы мне не изменой

Счастья достичь своего! – хоть быть побежденным нередко

Выгодно людям, когда победитель и мягок и кроток.

Правда, знаю – ведет он войну за убитого сына,

Силен и правдою он, и его защищающим войском.

Думаю, нас победят. Но коль ждать нам такого исхода,

То почему ж эти стены мои для Миноса откроет

Марс, а не чувство мое? Без убийства и без промедленья

Лучше ему одолеть, не потратив собственной крови.

Не устрашусь я тогда, что кто-нибудь неосторожно

Грудь твою ранит, Минос. Да кто же свирепый решился б

Полное злобы копье в тебя нарочито направить?

Замысел мне по душе и намеренье: вместе с собою

Царство в приданое дать и войне положить окончанье.

Мало, однако, желать. Охраняются стражами входы.

Сам врата запирает отец. Его одного лишь,

Бедная, ныне боюсь; один он – желаньям помеха.

Если б по воле богов не иметь мне отца! Но ведь каждый —

Бог для себя. Судьбой отвергаются слабого просьбы.

Верно, другая давно, столь сильной зажженная страстью,