«Может, я не доживу…» - Геннадий Фёдорович Шпаликов

Слышь, Клава…

– Вам чего? – спросила Клава. – Повторить?

– У тебя пожрать есть что-нибудь? – спросил Виктор. – Ну, сама знаешь…

Мальчишка ел неспешно, нежадно. Виктор на него смотрел.

– Ты где живешь? – спросил Виктор.

– Да здесь я живу, – сказал мальчишка. – Здесь…

– Зовут-то тебя как?

– Лешей.

– Ты… ешь, не разговаривай… Ешь…

– Ем я…

Когда они поели, Виктор позвал Клаву.

Клава подошла.

– Он у тебя за бочками ночует? – спросил Виктор. – За бочками? И пританцовывает тут?

– А куда его девать? – очень просто сказала Клава. – Он тут в тепле и сыт.

Леша внимательно, но сонно уже от еды смотрел и на Клаву, и на Виктора.

– Ну покажи, где ты, Леша, ночуешь, – сказал Виктор. – Покажи.

– А пожалуйста! – охотно сказал Леша. – А ради бога!

– Ну покажи, где живешь, – сказал Виктор. – В гости, что ли, пригласи.

– Дядя, не надо…

– Бочек стесняешься?..

– Нет…

– А чего?

– Да вы не беспокойтесь… Да вы не огорчайтесь… – Мальчишка доел. – И никто не узнает, где могилка моя…

– Стоп! – Виктор схватил его за рукав. – Поди.

Бочек во дворе было много. Дело весеннее, переночевать можно. Клава ушла, они остались двое. Леша и Виктор.

– Ты палку какую можешь достать? – спросил Виктор.

– А вам зачем?

– Ну достань палку. Раз уж ты тут живешь.

– Дядя, я палку достану, но мне тут жить.

– Тут… – сказал Виктор. – Тут…

Ломать, крушить – легче, чем строить.

Виктор взял лом и начал крушить эти бочки. Леша смеялся, садился на траву, на доски, а Виктор бил бочки ломом, одной рукой, поскольку другая была раненая и не работала.

А бочки летели. Обручи на них вздрагивали, летели они.

Он вывел его за руку из пивной. Парень не сопротивлялся.

– У меня будешь жить, – сказал Виктор.

– Это если я захочу…

– А я тебя и спрашивать не буду.

Он его и не спрашивал. Они поднялись вместе на гору, к госпиталю. Там была дырка в заборе. Виктор его подтолкнул к дырке этой.

Палата была пуста, уже вечерело. Койки были свободны. Один, переломанный, на вытяжении лежал. Остальные смылись, потому что в коридоре показывали кино.

Туда всех раненых, неходячих, на тележках свозили.

Показывали «Два бойца».

…Дети войны.

Она, война эта, останется и пребудет до конца дней, и дети ваши, не видевшие ничего, все равно вашими глазами будут смотреть на мир этот, мир – праздничный, зеленый, глазами остриженного наголо подростка около разрытой общей могилы, куда опустили маму его, братьев его, одногодков его…

Человек умер[20]

Доска объявлений.

К ней в беспорядке приколоты кусочки бумаги.

Кривые, дрожащие буквы…

Буквы укладываются в слова.

Верните будильник людям из общежития!

Потерял штаны в библиотеке. Не смешно.

Штаны – спортивные.

У кого есть совесть – передайте на 1-й актерский.

В самом низу – листок, вырванный из тетради. Он обрамлен неровной чернильной рамкой, вроде траурной. Делали ее от руки и второпях:

Деканат сценарного факультета с грустью сообщает, что на днях добровольно ушел из жизни

ШПАЛИКОВ ГЕННАДИЙ

Его тело лежит в Большом просмотровом зале.

Вход строго по студенческим билетам.

Доступ в 6 час., вынос тела – в 7.

После выноса будет просмотр нового художественного фильма!!!

Возле доски объявлений – несколько человек. Они что-то жуют. Голоса – совсем спокойные:

– Как это его угораздило?

– Говорят, повесился.

– Повесился?

– Ага, в уборной.

– Не кинематографично. Лучше бы с моста или под поезд. Представляешь, какие ракурсы?!.

Затемнение. Лестница перед просмотровым залом.

Толпятся люди с папками и портфелями.

Приглушенный говор.

Изредка поглядывают на часы – ждут.

К двери протискивается женщина. Она холодно смотрит перед собой и повторяет:

– Зря вы тут стоите, никого не пущу…

Это Колодяжная.

Она привычно думает, что все собрались ради ее просмотра. Ждет, что сейчас польются умоляющие слова, на которые она кратко и сильно ответит: «Нет!»

Но все молчат.

– Почему закрыт зал? Не срывайте просмотр по зарубежному кино!

– Понимаете, человек умер…

– Это его дело, а у меня – расписание.

– Жаль беднягу – он не знал вашего расписания.

– Это меня мало интересует. Принесите справку с подписью Грошева и пожалуйста – устраивайте здесь хоть крематорий. Я буду только рада.

Она решительно открывает дверь и замирает на пороге.

– Да… Печально, ну что поделаешь – не будем терять время. Пошли в малый зал.

Кучкой стоят сценаристы первого курса. Их печальные и мужественные лица как будто говорят: «Вот какие мы. Что нам смерть – раз-два и повесился. На то мы и писатели».

Впечатление такое, что каждый пришел на собственные похороны. Как всегда, первым высказался Вл. Злотверов с присущей ему твердостью и категоричностью.

ЗЛОТВЕРОВ: Не понимаю, что он этим хотел сказать. Но вообще – это в его духе. Цветочки, ландыши… Сен-ти-мент. Достоевщина, в общем. Я бы лично в принципе так не поступил.

КРИВЦОВ: Жаль.

ШУНЬКО: Мне тоже.

КРИВЦОВ: Я не хочу, понимаете, притворяться. Мы об этом до четырех утра ругались в общежитии. Дежурная, понимаете, дважды приходила. Я знаю одно: сам я пока не вешался и ничего определенного сказать не могу.

БЕКАРЕВИЧ: Кому как, а мне это нравится. Не будем вульгарны, как говорил Шиллер. Я бы сам давно сделал что-нибудь похожее – времени не хватает.

ШУНЬКО: Что так?

БЕКАРЕВИЧ: Завален этюдами.

Юра Авдеенко согласился с мнением старосты:

– Как кому, а мне это близко. Я еще в армии про такое думал. Что касается формы, можно, конечно, что-нибудь получше…

КРИВЦОВ: Например?

АВДЕЕНКО: Ну, не знаю – застрелиться, что ли?..

ШУНЬКО: Я понял тебя. На вечере. Между двумя танцами. На глазах потрясенной толпы. Правильно?

Утвердительный кивок.

ШУНЬКО: Не выйдет.

АВДЕЕНКО: Почему?

ШУНЬКО: Уже занято. Это место Кафарова.

ГУБАЙДУЛЛИН: Оставьте ваши плоские шутки. Я серьезно спрашиваю. Повесился. Ну что здесь хорошего? Красиво, да?

ЗЛОТВЕРОВ: Декларация.

ГУБАЙДУЛЛИН: Вы мне детально объясните, а то какой-то культ личности получается. Теперь же все вешаться будут.

– Да в самом деле, вообще-то говоря, где-то в глубине души, в подтексте, я всегда был против самоубийств, – согласился принципиальный Юра Авдеенко.

ШУНЬКО: Что вы спорите? Хорошо, плохо, как мухи в банке. Я так считаю: самоубийство – это просто плагиат. Ничего оригинального. Меня эта смерть не обогатила.

Подходит Кафаров. Он закутан в полосатый шарф.

ШУНЬКО: Ничего нового я из нее не вынес.

КАФАРОВ (в тон): Она не очистила тебя перед человечеством…

ШУНЬКО: А-а-а, пришел? Что скажешь?

КАФАРОВ: Все по-прежнему. Покойный был трепач. Лирик-спекулянт…

ШУНЬКО (заканчивая): И вообще, я, Кафаров,