Клены в осенних горах. Японская поэзия Серебряного века - Нацумэ Сосэки

в поднебесье

Проплывают, как шлейфы платьев нерукотворных,

И пока играют ветра

На незримой арфе,

Не сдавайся!

Стой непоколебимо!

Посмотри же, как мужественно и печально

Увяданья не знавшее вечнозеленое древо!

В этой вечной красе сокрыто не меньше скорби,

Чем в обличье иссохших трав зимнего луга.

Камбара Ариакэ

Из книги «Весенняя птица»

Ночь души

Время – около четырех часов пополудни.

Желтые отблески зимнего солнца,

       Слабо колышущиеся бледные тени.

Двери банка закрыты.

Расходятся толпы клиентов.

Словно волею рока затворяются двери

       Современного храма процветания и наживы,

А быть может, и самые двери жизни.

Вот, согнувшиеся под бременем долга,

Удрученно выходят из дверей торговцы

И бредут по улице, шаркая ногами.

Слышен звон золотых –

Пустая, праздная песня

О богатстве, пленяющем ложным блеском, –

Словно рокот искрящихся волн, что бьются

о берег злобы,

Поросший осотом.

Посмотри! Величавая книга судеб безмолвна –

Банковский гроссбух с золотом письмен

на переплете.

Звезды вышли на небо.

Должники собрались на сходку –

Я один из них, – и никто не знает,

Как покрыть долги, с кредиторами расквитаться.

Впереди лишь мрак долговой тюрьмы, а за ним –

могила.

Что же делать? Мрак ночи объемлет душу.

«На меня взглянув, гадальщик сказал сегодня…»

На меня взглянув, гадальщик сказал сегодня:

«Как же мрачен твой взор! В нем вижу предвестье

бедствий.

Коль в тенета любви попадешь ты, сердцем нестоек,

Бурю небо пошлет – беги же, пока не поздно!»

Он велел мне бежать от тебя и чар страшиться,

Сторониться твоих волос, ниспадающих долу,

Шелковистых, словно трава зеленого луга.

Что же ты сама молчишь, ничего не скажешь?

Закрываю глаза – и вижу: сквозь сумрак ночи

Я понуро бреду один по бескрайней пустыне,

И себе кажусь голодным, бездомным зверем.

От тебя уйти, чтобы стать изнуренной тенью,

Без любви, без надежды бесцельно бродить

по свету –

Так не лучше ли в омут ароматов, в ураган красок?!

Цветы жасмина

Чьей-то нежной рукой откинут кисейный полог

Над моим омраченным сердцем, объятым скорбью.

Мне явился твой лик, излучая искус томленья

Посреди ярких маков, покрывших луга соблазна.

Сжав в объятьях тебя, на мгновение замираю,

Чтобы слушать шепот любви, бередящий сердце.

От нахлынувших чувств на глаза выступают слезы.

О тенета грез! О тайна светлой печали!

На ладони твоей рука страдальца почиет.

Но сегодня вновь тебя нет со мною под вечер.

Лишь знакомый звук, шелков глухое шуршанье,

Разрывает сердце тоской, безысходной скорбью.

Аромат жасмина в ночи, теней колыханье.

О, улыбка твоя, сквозящая ароматом,

Проливает дивный бальзам на раны сердца.

Китахара Хакусю

Из книги «Запретная вера»[81]

Сокровенная музыка запретной веры

Как будто оживают предо мной

      все ереси истерзанного века

И чудеса, что силой чар волшебных

      творит могучий христианский Бог…

Вот капитаны черных кораблей[82],

      приплывших из страны рыжеволосых[83],

Багряное заморское стекло,

      манящий пряный аромат гвоздики,

Парча, отборный хлопок, ром и вина –

      товары южных варваров[84] в порту.

Мне слышатся хоралы литургии –

      голубоглазые доминиканцы

      поют об окровавленном кресте.

Магический сосуд являет взору

      зерно горчицы с яблоко размером[85],

Всевидящая раздвижная трубка[86]

      для смертных открывает рай небесный…

Из камня возведенные дома,

      где белой кровью мрамор пламенеет, –

Та кровь, молва гласит, в лучах заката

      играет, как вино в хрустальных кубках.

В чудесных магнетических виденьях

      дым благовоний стелется, как бархат.

Мир призрачного лунного сиянья,

      хранящий силуэты птиц, животных…[87]

Молва гласит, из ядовитых трав

      там добывают пудру и румяна…

О лик Святой Марии, что написан

      цветным пахучим маслом на холсте!

Слов литеры – латинских, португальских

      в горизонтальных темно-синих строчках[88].

Звук этих слов, неведомых, прекрасных

      таит печальное очарованье…

О, снизойди же, преподобный падре,

      сверши заклятье, властью чудотворной

Верни столетья вспять – не пожалею,

      коль кровь моя прольется на кресте!

Лишь об одном молю – мне сон заветный,

      тот дивный сон багряный подари!

К тебе взываю, отче, – воспаряют,

Как дым, в мольбе душа моя и тело!

Красный епископ [89]

Христианский прелат, ревнитель запретной веры,

Взор вперив в темноту, под луной стоит одиноко

Меж лекарственных трав, красноватых,

отраву таящих,

Чей неясный шелест отдается трепетом в сердце.

Все вокруг объято зловещей туманной мглою.

На воде, в тростниках играют лунные блики.

Фортепьяно во мраке[90] исходит синим рыданьем.

Неподвижно стоит епископ с застывшим взором,

В долгополой мантии, рдеющей темным багрянцем,

Ароматом овеян, в сумрачной, сладкой истоме,

Одурманив себя ядовитым дымом гашиша –

Может быть, в предчувствии близкого наслажденья,

Может быть, уже во власти видений смутных,

Колдовским оцепенением скован.

На руке у епископа черная сова-вещунья.

В темноте глаза совы мрачно сверкают.

На подоле мантии мерно сверчок стрекочет.