ПоэZия русского лета - Максим Адольфович Замшев

Рома кивнёт, дотронется до ямочки на подбородке,

попросит борща с чесноком, чёрного хлеба, водки

и расскажет о том, как миномёт с первого выстрела дал осечку.

Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»

«В моём городе бой…»

В моём городе бой,

и отчаянный boy,

одержимый войной,

надевает портки,

его руки теперь – кулаки,

boy – бугристые желваки.

Ни намёка на страх,

boy в отцовских портках:

«Хочешь в глаз или в пах?»

Его тень как скала,

его мысли – смола.

Вне добра или зла

boy умеет крушить,

врач не сможет зашить.

Boy – спартанец, и щит

говорит за него, как скрижаль.

И безумный февраль

отпускает спираль,

где виток за витком

в полотне городском

boy становится мужиком.

Уберечь бы тебя,

чтоб в разгар февраля

в чёрном слове «война»

появился застенчивый луч

на полу, что скрипуч.

И мой глаз, что текуч

был весь год напролёт,

вдруг заметил, что льёт

не внутри, а снаружи, и лёд,

как короста, сходит с реки…

И не слышно, как взводят курки,

и останутся только стихи…

Реквием

Как уходят герои? Молча.

Растеряв все рефлексы волчьи.

Вместо слёз для них море горечи,

вместо роз для них залп тройной

холостыми, и серый в штатском

что-то скажет нам о солдатской,

о судьбе двух народов братских,

пофлиртует с седой вдовой.

А над кладбищем, там, где дымка,

реют ангелы-невидимки,

их не видно на фотоснимках,

но ты слышишь шуршанье крыл.

Это ветер в густых берёзах

прячет наши с тобою слёзы.

Наша жизнь – череда наркозов

да пролитых на лист чернил.

Развяжи мои губы словом,

я парю над изрытым полем,

я привык, что тобою болен,

я привык уже умирать.

Я лечу, и мне светят звёзды,

и рябины алеют гроздья,

и вся жизнь теперь то, что поздно,

то, что вряд ли воротишь вспять.

«Кто читает все эти чёртовы сводки…»

Кто читает все эти чёртовы сводки?

Налей мне водки, промой мои раны,

мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,

имени русой Марии, имени плачущей Анны.

Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,

жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.

Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,

помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря.

Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,

а ещё эти полки с помидорами-огурцами.

Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,

мы становимся даже не сёстрами – близнецами.

А назавтра сводки, от которых мне сводит душу,

а назавтра снова учиться ходить по краю.

Мы идём по улице – два морячка по суше,

мы с тобою ещё ни разу не умирали.

2016 год

Шахтёрская дочь

(поэма)

Червоточьями да кровоточьями

зарубцовывается война.

Над полями, что за обочинами,

полно чёрного воронья.

По дороге, что лентой стелется,

что изрублена, видит Бог,

русокосая ясна девица,

в волосах голубой цветок.

Её руки – не толще веточек,

её стопы – балетный свод,

она будет из добрых девочек,

из наивных святых сирот.

Её платьице – бедность мрачная,

её крестик – металл да нить.

Эта девочка столь прозрачная,

её вряд ли разговорить.

По дороге, где грязь окраины,

там, где воины начеку,

эта девочка неприкаянная

начинает собой строку.

Молчаливую, милосердную,

утопающую во тьме.

Эта девочка – достоверная,

как война, что в моём окне.

На ладонях кресты да линии,

на глазах пелена дождя,

эту девочку звать Мариею.

И она на две трети я.

«У Марии был дом – занавески и витражи…»

У Марии был дом – занавески и витражи,

был отец, который ей говорил: «Ложи!»

Был берёзовый шкаф, и была кровать,

вот такое счастье: ковать – не перековать.

А теперь у Марии что? На окошке скотч,

за окошком ночь, и в окошке ночь,

где бесшумные призраки – конвоиры снов —

не находят для этой девочки даже слов.

Всё сплошное лязганье, грохот, треск,

у Марии есть мать, у матери есть компресс,

а ещё икона, на которой позолоченный Николай

обещает Марии тихий небесный рай.

«Тишина проникает в ухо…»

Тишина проникает в ухо,

и ты думаешь, что оглох,

вот Мария на старой кухне

сигаретный глотает смог.

Надо лечь, пока держат стены,

пока крыша ещё цела.

У Марии дрожат колени,

над Марией молчит луна

коногонкою в небе буром —

немигающий глаз отца.

Только глаз один, ни фигуры,

ни одежды, ни черт лица.

Этот глаз на реке – дорожка,

на стекле – серебристый блик.

Скоро-скоро опять бомбёжка

и глазной неуёмный тик.

«Кто-то скажет: «Он был неплохим отцом…»…»

Кто-то скажет: «Он был неплохим отцом…»

Сочинял ежедневно завтрак и в ванной пел,

он ходил по субботам гулять со своим птенцом.

Говорил с Марией так ласково, как умел.

Его обувь была чиста даже в самый дождь,

его руки были огромны и горячи,

и Мария шагала рядом – шахтёрская дочь,

хотя в их роду остальные – все сплошь врачи.

Это было счастье – детское, на разрыв,

настоящее счастье, которому края нет.

Он всегда был первым и никогда вторым.

Они ели яблоки – золотой ренет,

они пили какао, ходили в театр и