Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

ТРИБУНА

Вожди из детства моего!О каждом песню мы учили,пока их не разоблачили,велев не помнить ничего.Забыть мотив, забыть слова,чтоб не болела голова.

…Еще столица — Харьков. Онеще владычен и державен.Еще в украинской державегенсеком правит Косиор.

Он мал росточком, коренасти над трибуной чуть заметен,зато лобаст, и волей мечен,и спуску никому не даст.

Иона рядом с ним, Якирс лицом красавицы еврейской,с девическим лицом и резким,железным                     вымахом руки.

Петровский, бодрый старикан,специалист по ходокам,и Ба́лицкий, спец по расправам,стоят налево и направо.

А рядышком: седоволос,высок и с виду — всех умнее,Мыкола Скрыпник, наркомпрос.Самоубьется он позднее.

Позднее: годом ли, двумя,как лес в сезон лесоповала,наручниками загремя,с трибуны загремят в подвалы.

Пройдет еще не скоро год,еще не скоро их забудем,и, ожидая новых льгот,мы, площадь, слушаем трибуну.

Низы,         мы слушаем верхи,а над низами и верхамипроходят облака, тихи,и мы следим за облаками.

Какие нынче облака!Плывут, предчувствий не тревожа.И кажется совсем легкаистории большая ноша.

Как день горяч! Как светел он!Каким весна ликует маем!А мы идем в рядах колонн,трибуну с ходу обтекаем.

КОМАНДИРЫ

Дождь дождил — не переставая,а потом был мороз — жесток,и продрогла передовая,и прозябла передовая,отступающая на восток.Все же радовались по временам:им-то ведьхолодней, чем нам.

Отступленье бегством не стало,не дошло до предела беды.Были ровны и тверды ряды,и, как солнце, оружье блистало,и размеренно, правда, устало,ратные             продолжались                                        труды.А ответственный за отступленье,главный по отступленью, большойчин, в том мерном попятном стремленьивсе старался исполнить с душой:ни неряшливости,ни лени.Истерия взрывала колонны.Слухи вслед за походом ползли,кто-то падал на хладное лононе видавшей                        такое                                 землии катался в грязи и пыли,нестерпимо и исступленно.

Безответственным напоминаяоб ответственности, о суде,бога или же мать поминая,шла колонна,трусов сминая,близ несчастья,вдоль по беде.

Вспоминаю и разумею,что без тех осенних дождейи угрюмых ротных вождейне сумел бытого, что умею,не дошел бы,куда дошел,не нашел быто, что нашел.

В САМОМ КОНЦЕ ВОЙНЫ

Смерть стояла третьей лишнейрядом с каждыми двумяили же четвертой лишнейрядом с каждыми тремя.

До чего к ней все привыкли?До того к ней все привыкли,что, когда она ушла,я сказал: «Ну и дела!

Что же буду делать ябез нее, в углу молчащей,заходящей в гости чаще,чем родные и друзья?»

Угол пуст. Ответа нет.Буду жить теперь иначе,в этом мире что-то знача,даже если смерти нет.

В бытии себя упроча,надо вверх идти, вперед,хоть со смертью было проще,было менее забот.

МОИ МОЛОДЫЕ ТОВАРИЩИ

Мои молодые товарищидавно перешли в сказаньяи старше Ивана Грозногос опричнинойи Казанью.Мои молодые товарищидревней богатырских былин,Киевского циклаи Новгородского цикла.

Как к лету земля привыклаи как к зиме привыкла,она привыкла к товарищам,павшимв бою за Берлин.

Когда ночами бессоннымиони приходят ко мне,когда перстами беззвучнымиони меня нежно будят,мне кажется:мы причастнык самой главной войне.Такой, наверное, не было.Конечно, такой не будет.

Оружье моих товарищейкоррозия не берет,и возраст моих товарищейсамое время не старит.Я шел и остановился.Они шагают вперед.О чем-то тихо толкуютили неслышно гутарят.Они обсуждают в подробностяхумолкнувшие бои.Как молодымолодыетоварищи мои!

«А в общем, ничего, кроме войны!..»

А в общем, ничего, кроме войны!Ну хоть бы хны. Нет, ничего. Нисколько.Она скрипит, как инвалиду — койка.Скрипит всю ночь вдоль всей ее длины.

А до войны? Да, юность, пустяки.А после? После — перезрелость, старость.И в памяти, и в сердце не осталось,кроме войны, ни звука, ни строки.

Война? Она запомнилась по дням.Все прочее? Оно — по пятилеткам.Война ударом сабли меткимнавеки развалила сердце нам.

Все прочее же? Было ли оно?И я гляжу неузнающим взглядом.Мое вчера прошло уже давно.Моя война еще стреляет рядом.

Конечно, это срыв, и перебор,и крик,и остается между нами.Но все-таки стреляет до сих порвойнаи попадает временами.

ЖЕЛАНЬЕ ПОЕСТЬ

Хотелось есть.И в детствеи в отрочестве.В юности тоже хотелось есть.Не отвлекали помыслы творческиеи не мешали лесть и местьаппетиту.Хотелось мяса.Жареного, до боли аж!Кроме мясаимелась массаразных гастрономических жажд.

Хотелось выпить и закусить,повторить, не стесняясь счетом,а потом наивно спросить:— Может быть, что-нибудь есть еще там?

Наголодавшись за долгие годы,хотелось попросить судьбуо дарованье единственной льготы:жрать!Чтоб дыханье сперло в зобу.

Думалось: вот наемся, напьюсьвсего хорошего, что естся и пьется,и творческая жилка забьется,над вымыслом слезами обольюсь.

О СТИХАХ НА СЛУЧАЙ

Какие случаи случались,а вот стихи не получались.Да, было в случаях такое,что поэтической рукоюкасаться страшно было ихи стыдно, совестно — других,а третьих — просто неудобно,а некоторых — нелегко:случившееся ведь от догмыпоэзии так далеко.

ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ НАДМЕННОСТЬ

Тяжело быть поэтом с утра до вечера,у иных же — и с вечера до утра,вычленяя из облика человечьеготолько рифму, ритм, вообще тра-ра-ра.

Если жизнь есть сон, то стихи — бессонница.Если жизнь — ходьба, то поэзия пляс.Потому-то поэты так часто ссорятсяс теми, кто не точит рифмованных ляс.

Эта странность в мышлении и выражении,эта жизнь, заключенная крепко в себе,это — ежедневное поражениев ежедневно начатой вновь борьбе.

Не люблю надменности поэтической,может быть, эстетической,вряд ли этической.Не люблю вознесения этой бедывыше, чем десяти поколений труды.

Озираясь, как будто бы чуя погоню,голову боязливо втянув в воротник,торопливо, надменно, робко и беспокойномы, поэты, проходим меж всяких иных.

«Все труднее глаз на глаз с листом…»