Конек-горбунок - Пётр Павлович Ершов

три раза,

Починивши оба глаза,

Потирая здесь и там,

Входят братья к двум коням.

Кони ржали и храпели,

Очи яхонтом горели;

В мелки кольца завитой,

Хвост струился золотой,

И алмазные копыты

Крупным жемчугом обиты.

Любо-дорого смотреть!

Лишь царю б на них сидеть.

Братья так на них смотрели,

Что чуть-чуть не окривели.

«Где он это их достал? —

Старший среднему сказал. —

Но давно уж речь ведётся,

Что лишь дурням клад даётся,

Ты ж хоть лоб себе разбей,

Так не выбьешь двух рублей.

Ну, Гаврило, в ту седьмицу[10]

Отведём-ка их в столицу;

Там боярам продадим,

Деньги ровно поделим.

А с деньжонками, сам знаешь,

И попьёшь и погуляешь,

Только хлопни по мешку.

А благому дураку

Недостанет ведь догадки,

Где гостят его лошадки;

Пусть их ищет там и сям.

Ну, приятель, по рукам!»

Братья разом согласились,

Обнялись, перекрестились

И вернулися домой,

Говоря промеж собой

Про коней и про пирушку

И про чудную зверушку.

Время катит чередом,

Час за часом, день за днём.

И на первую седьмицу

Братья едут в град-столицу,

Чтоб товар свой там продать

И на пристани узнать,

Не пришли ли с кораблями

Немцы в город за холстами

И нейдёт ли царь Салтан

Басурманить христиан.

Вот иконам помолились,

У отца благословились,

Взяли двух коней тайком

И отправились тишком.

Вечер к ночи пробирался,

На ночлег Иван собрался;

Вдоль по улице идёт,

Ест краюшку да поёт.

Вот он поля достигает,

Руки в боки подпирает

И с прискочкой, словно пан,

Боком входит в балаган.

Всё по-прежнему стояло,

Но коней как не бывало;

Лишь игрушка-горбунок

У его вертелся ног,

Хлопал с радости ушами

Да приплясывал ногами.

Как завоет тут Иван,

Опершись о балаган:

«Ой, вы, кони буры-сивы,

Добры кони златогривы!

Я ль вас, други, не ласкал!

Да какой вас чорт украл?

Чтоб пропасть ему, собаке!

Чтоб издохнуть в буераке![11]

Чтоб ему на том свету

Провалиться на мосту!

Ой, вы, кони буры-сивы,

Добры кони златогривы!»

Тут конёк ему заржал.

«Не тужи, Иван, — сказал. —

Велика беда, не спорю;

Но могу помочь я горю.

Ты на чорта не клепли[12]

Братья коников свели.

Ну, да что болтать пустое,

Будь, Иванушка, в покое.

На меня скорей садись,

Только знай себе держись;

Я хоть росту небольшого,

Да сменю коня другого:

Как пущусь да побегу,

Так и беса настигу».[13]

Тут конёк пред ним ложится.

На конька Иван садится,

Уши в загреби[14] берёт,

Что есть мочушки ревёт.

Горбунок-конёк встряхнулся,

Встал на лапки, встрепенулся,

Хлопнул гривкой, захрапел

И стрелою полетел;

Только пыльными клубами

Вихорь вился под ногами.

И в два мига, коль не в миг,

Наш Иван воров настиг.

Братья, то-есть, испугались,

Зачесались и замялись.

А Иван им стал кричать:

«Стыдно, братья, воровать!

Хоть Ивана вы умнее,

Да Иван-то вас честнее:

Он у вас коней не крал».

Старший, корчась, тут сказал:

«Дорогой наш брат Иваша,

Что переться[15] — дело наше!

Но возьми же ты в расчёт

Некорыстный наш живот[16].

Сколь пшеницы мы ни сеем,

Чуть насущный хлеб имеем.

До оброков[17] ли нам тут?

А исправники[18] дерут.

Вот с такой большой печали

Мы с Гаврилой толковали

Всю намеднишнюю ночь:

Чем бы горюшку помочь?

Так и этак мы вершили,

Наконец вот так решили:

Чтоб продать твоих коньков

Хоть за тысячу рублёв.

А в спасибо, молвить к слову,

Привезти тебе обнову —

Красну шапку с позвонком

Да сапожки с каблучком.

Да к тому ж старик неможет,[19]

Работа́ть уже не может;

А ведь надо ж мыкать век, —

Сам ты умный человек!»

«Ну, коль этак, так ступайте, —

Говорит Иван, — продайте

Златогривых два коня,

Да возьмите ж и меня».

Братья больно покосились,

Да нельзя же! согласились.

Стало на небе темнеть;

Воздух начал холодеть;

Вот, чтоб им не заблудиться,

Решено остановиться.

Под навесами ветвей

Привязали всех коней,

Принесли с естным лукошко,

Опохме́лились немножко

И пошли, что боже даст,

Кто во что из них горазд.

Вот Данило вдруг приметил,

Что огонь вдали засветил.

На Гаврилу он взглянул,

Левым глазом подмигнул

И прикашлянул легонько,

Указав огонь тихонько;

Тут в затылке почесал,

«Эх, как тёмно! — он сказал. —

Хоть бы месяц этак в шутку