Борис Ручьев - Любава

Глава вторая

В добрый холод кто жив — тот и молод,а живому — зима не долга…И дымил, как зимовье, наш город,на себя принимая снега.Пусть сугробами каждые суткипрямо к домнам, не боле версты,шли мы, снова пробив первопутки,на свои головные посты.И, не чувствуя в том огорченья,не считая потов никогда,зиму звали мы тем горячее,чем трескучей у ней холода.Да не снегом, а пылью цементанаши жаркие лбы пороша,вот и эта зима, как легенда,через нашу судьбу перешла.

Нынче солнышко лыбится с неба,а внизу, все бугры оголя,коченеет в разводьях от снегажелезняк — городская земля.А на ней без оград-палисадовне дымит, заколев до нутра,голый город, с боков и фасадовна себя принимая ветра.А ветра у нас хлеще, чем вьюги,а земля у нас — вечный залог…

То ли с ветру, с устатку, с натугипо весне я чуток занемог.Вся бригада меня врачевала…И бетонщики, как доктора,дали мне всяк свое одеяло,снова спать уложили с утра.

…Вот гудки перетаяли где-то,и, сдаваясь бредовому сну,сердце к солнцу взмывало кометой,снова падало в стужу, ко дну.Будто в мозг мой все жилки стучали,и как гром рокотнул из-за гор:— Где живет тут бригадный начальник,наш земляк, боровлянский Егор!..

Словно оземь ударилась память,бред, как пламя, метался и гас,и погас невзначай со словами:— Бригадир! Проживает у нас…Значит, это по должности строгий,учиняя полдневный обход,сам кому-то на нашем порогекомендант наш острастку дает:— Только вам здесь, гражданка, не место!Тут, считай, монастырь. Но — мужской.Кто сама-то вы? — Мы-то! Невеста!— Не пущаю… — А кто ты такой?Как воскрес я тогда из-под грудыодеял, пропотевших дотла,не боясь ни стыда, ни остуды,чуть не этак, в чем мать родила.Прямо с койки, броском волкодавакоменданта настигнув в сенях,говорю: — Так ведь это ж Любава!Ты, начальник, и впрямь, как монах…А Любаву узрев, будто пташку,что стомилась, в пути изморясь(полушубочек — нарастопашку,на подоле и валенках — грязь):— Залетай, — говорю, — золотая!..И, вовсю распахнув два крыла,будто впрямь высоко залетая,во дворец наш Любава вплыла.И глядит на меня, как в обиде,дескать, ясно: незваный не мил!Года два парень девку не видел,а увидел — язык проглотил…И нашло мне на разум затменье,вроде тучки на солнечный свет,сердце бьется в чудесном смятенье,надо слово, а умного нет.— Как дела? — говорю. — Любо-мило!Все дела будто сажа бела:две депеши в твой адрес отбила,а по городу пеша пошла.Шла, как дура, несыта, немыта,с каждым встречным вела разговор,где живет, мол, герой именитый,преподобный строитель Егор!Некорыстно твое именитство,тут вас тыщи героев таких.Ну а ежли решил не жениться,дело ваше, товарищ жених…— Да уймись ты, — прошу, — хоть на милость!Чай, не женка, а прешь на скандал.До сих пор ты мне снишься, как снилась,а депеш — и во сне не видал.Верно, где-то на торных дорожках,по сухим да обжитым местамходит почта в казенных сапожкахи неделю не жалует к нам.

Будто камень свалив стопудовый,легким сердцем желая вздохнуть,покрестила Любава, как дома,лоб да плечи, да мощную грудь.Как почуяла высшую смелость,ту, что с ходу берет города,руки вымыла, переоделась,космы в косы сплела. И тогдав белой, смытой до дырок холстине,тканной впрок до гражданской войны,преподносит мне мамкин гостинец,хлеб да соль от родной стороны:вроде шаньги — ржаная ковригада кирпичного цвета калач…И раскрылась Любава, как книга:— Вот, Егорша, хошь смейся, хошь плачь!Дожилась Боровлянка до крышки,обносилась, считай, догола,пашаничку сдала как излишки,на ржаные хлеба перешла…Дескать, кончились свадьбы-гулянки,кулакам снарядили обоз,и отныне в одной Боровлянкедве коммуны да третий колхоз!Каждый вечер собранья да сходки,в каждом доме галдеж да дележ.Терпят люди по доброй охотке,им по нраву, а мне невтерпеж…

«Ладно, дескать, за вести спасибо.Вся ты, — думаю, — мне по плечу,хоть и нрав твой маленько… с загибом…»— Ну, так что ж, — говорю, — излечу!..А над нами, глуша в ту минутуохи-вздохи, смешок, шепотки,как взыграли, подобно салюту,мирового гиганта гудки.И явилась, умаявшись за день,в свой барак на законный ночлегвся родня по жилью и бригаде —сто, считая меня, человек.Прямо с ходу из жаркого дела —в драных робах, в бетоне, в поту,вся родня моя тут разгляделараздобытую мной красоту.И хохочут друзья: — Стенька Разин!У какого такого царя,в чьей земле ты опять напроказил,чью ты дочку увел втихаря?..А Любаве бы спать, да не спится,в людях — словно сама не своя…— Не тушуйся, — кричат, — молодица!Не оставим тебя без жилья…Через тын комендантского склада,тес да гвозди добыв на ура,сей же час штурмовая бригадазаработала в три топора.Угол мой, продымленный махоркой,бригадирский мой штаб-арсеналза тесовой двойной переборкойне светелкой, а клеткою стал.Жил у нас некий спец из мехцеха,так и тот расстарался, как мог:взял да врезал в косяк ради смеханутряной иностранный замок…Всё дивилась Любава замочку,в дверь вошла, поигралась ключом…И вселила себя в одиночку,вроде даже и я ни при чем.

Словно кто-то вдруг помер в бараке…Каждый голос слегка поутих.Матерщинники и забиякиразом стали смиренней святых.Две гармони, вздохнув, онемели,свет погас через двадцать минут…

На денек, на другой… На неделюзамер наш холостяцкий приют.Курим в сенцах, шагаем степенно.А чихнем, так и то невзначай.Даже чай-кипяток перед сменоймолча втемную пьем по ночам.В эти смутные ночи апреля,признавая Любавин режим,как бездомный бобыль-погорелец,я кочую по койкам чужим.И трунят мужики без пощады:— Пропадешь, бригадир, ни за грош!Видно, девка — мудреней бригады,коли ты управлять ей не гож…Шутка шуткой, кому-то забава,а меня прострелила насквозь.И сказал я: — Живем мы, Любава,людям на смех, как нелюди — врозь.Пьет Любава чаи преспокойно:— А моя-то какая вина!Без венца, — говорит, — да законавсе равно я тебе не жена.И пошто нам, Егор, торопиться!Нонче в мире, пущай не для всех,пост великий, страстная седмица, —девке мыслить по-бабьему — грех…

Мне в страстях моих пост не помеха,но, как взводный в армейском строю,так и я на строительстве цеха!Даже в штабе его состою.И теперь, по велению штабапочиная ударный сезон,мне просить выходной у прорабаради свадебных дел — не резон…Дорог день твой, весна пятилетки,и работушки — невпроворот.А невеста из собственной клеткивсе равно никуда не уйдет!..

Вот и парюсь — хоть праздник, хоть будни,в жарком цехе с темна до темна.А Любава то спит до полудня,то часами глядит из окна,то, последний червонец запрятаваж под кофту, чтоб вор не достал,как пойдет на весь день до закатаотоваривать свой капитал.Ходит, ходит, а выходит кукиш!Хоть Любаве товар и пригож,а деньгою, его не укупишь,не заробив горбом, не возьмешь.Как назло ей, придумали людиордер, карточки, пропуск, талон…Против этой рабочей валютыникакой капитал не силен.Примечаю: привяла Любава,то ли жизнь, то ли харч не по ней.Словно в кровь подметалась отрава,дни всё краше, а девка — бледней.Я прошу: — Не тоскуй!.. — Не тоскую…— Не хвораешь ли?.. — Вся на виду…— Может, должность займешь поварскую?Так хоть завтра же в цех отведу…Все сто раз я отмерил как будто,а Любава отрезала враз:— Ты мне крылышки службой не путай,коли сам в ней по горло завяз…

Вот живем себе в истинной были,дни считаем по графику смен,божьи святцы давно позабыли,а церквей не видать и во сне.И Любава под нашенским кровом,возле наших затей и забот,старый стиль перепутала с новым,спутав свой календарный подсчет.

Шла бы жизнь моя, как по линейке,но, видать, что по важным деламсекретарь комсомольской ячейкивдруг намедни пожаловал к нам.А такое бывает нечасто,чтобы сам, да к ночи, да врасплох…Хоть и молод, а все же начальство,ну и парень, известно, не плох.Для острастки, не ради прикраски,смотрит в корень, навылет, в упор,чуб казацкий, кожан комиссарский,так ведь смолоду форс не в укор.Как велел он, мы свету наддали,спящих будим, мол, спать недосуг,отодвинули койки подале.Стол на круг. И расселись вокруг.И глядим, не скрывая опаску,видно, шибко недобрая весть…Встал наш гость, словно каменный весь:— Завтра лодыри празднуют пасху!А промеж вас охотники есть?..Сразу легче вздохнулося хлопцам,сто тревог отошло будто в пляс.Кто смеется: — Без нас обойдется…Кто хохочет: — Нас график упас…Слово «пасха» сквозь две переборкиуслыхав даже в час забытья,из своей позабытой каморкивдруг выходит Любава моя.Стала в тень, с секретарского чубасонных глаз не сводя, как сова…А товарищу вроде бы любо,улыбнулся товарищ сперва.Словно ожил, расправился, вырос.— День у нас, — говорит, — не пустяк!В бой идем против старого мира,кто не вышел, тот — внутренний враг.Вот он, фронт наш, — за каждым окошком,мы, свой пот проливая на нем,всяк на совесть, не токмо что с ложкой,новый мир без креста создаем…Мы пока и в уме не сличалицех свой с фронтом и с боем свой труд.Только мера та, как величаньежизни нашей, пришлась по нутру.А товарищ, часов не считая,души наши тягая в полет,словно карту земную читаетс озаренных Госпланом высот,говорит, будто песню поет:— Славен город наш, страдный отныне,славен город наш будет всегда,будто первая в мире святыняс вечным чудом людского труда.И да здравствуют будни началаи ударники черных работ!..

А в окошке звезда отгорала,ночь пасхальная шла на исход.Смолк товарищ, коль время приспело,с этой ночи нам чем-то родной,чуб откинул со лба и несмелоулыбнулся Любаве одной.Только губы поджала в полоску,да глаза для красы отвела…Заявляет Любава по-свойски,как юнцу из чужого села:— Где уж здешним местам до святыни,чё плести понапрасну хвалу, —храмов тутока нет и в помине,а сортиры — на каждом углу…Так и крякнули мы тут могучеот конфуза за экую прыть.Тоже — правда! А чем ее крыть?Вот уж подлинно гром не из тучи,всем деревня дала прикурить,все святое свела наизнанку так,что сразу никак не помочь…И спросил секретарь: — Вы, гражданка,невзначай не кулацкая дочь?..И, признав себя всех виноватей,как ответчик, по чести встаю:— Вы, товарищ, меня извиняйтеза гражданку, невесту мою…Дескать, сдуру — язык у гражданкичасом тоже как внутренний враг.А сама — из моей Боровлянки.И отец — мой сосед. Середня-а-ак!..Хоть горела Любава, как свечка,принимая на людях сором,в первый раз, не сказав ни словечка,пожалел я ее не добром:«Кабы ведать сперва да поболеобо всех твоих думках и снах,не бывать бы тебе моей болью,не смешить бы мне мир в женихах…»

Глава третья