Владимир Набоков - Бледное пламя. 1-й вариант

Так тому и быть надлежит: мир нуждается в Градусе. Но не Градусу убивать королей. Никогда, никогда не следует Виноградусу испытывать терпение Господне. Даже во сне не стоит Ленинградусу прицеливаться в человека из своей гороховой пушечки, потому что как только он сделает это, две колоссально толстых и неестественно волосатых руки обхватят его сзади и станут давить, давить, давить.

36

Строка 172: людей и книг

В черной записной книжке, по счастью оказавшейся со мной, я нашел несколько набросанных там и сям, вперемешку с разного рода прельстившими меня изъятиями (сноской из Босуэлловой «Жизни доктора Джонсона», надписями на деревьях знаменитой Вордсмитской аллеи, цитатой из блаженного Августина и тому подобным) несколько образчиков высказываний Джона Шейда, записанных мною с тем, чтобы ссылаться на них при людях, которых могла заинтересовать или задеть моя дружба с поэтом. Его и мой читатель, надеюсь, простит мне, если я нарушу размеренный ход настоящего комментария и предоставлю слово моему блестящему другу.

При упоминании о литературных критиках он сказал: «Я никогда не благодарил за печатные похвалы, хотя порою испытывал желание прижать к груди то или иное блестящее воплощение способности к здравому суждению; но я так же ни разу не потрудился высунуться из окошка, чтобы опустошить мой урыльник над головой какого-нибудь горестного писаки. И к разносу, и к превознесению я отношусь с одинаковой отрешенностью». Кинбот: «Я полагаю, вы отвергаете первый как скудоумную болтовню, а второй — как дружеский жест доброй души?». Шейд: «Вот именно».

В разговоре о возглавляющем чрезмерно раздутую русскую кафедру профессоре Пнине, который замучил своих сотрудников придирками (по счастью, профессор Боткин числился по другой кафедре и не состоял в подчинении у этого гротескного «перфекциониста»): «Как странно, что у русских интеллигентов напрочь отсутствует чувство юмора, и это при таких изумительных юмористах, как Гоголь, Достоевский, Чехов, Зощенко или этот их двуединый гений — Ильф и Петров».

Говоря о пошлости одного нашего дородного знакомца: «Он отдает заношенным поварским фартуком». Кинбот (со смехом): «Чудесно».

По поводу преподавания Шекспира в колледжах: «Прежде всего, в сторону идеи и социальный фон, учите первокурсника дрожать в ознобе, учите его пьянеть от поэзии „Гамлета“ или „Лира“, читать позвоночником, а не черепом». Кинбот: «Вам нравятся его замысловатости?». Шейд: «Да, мой дорогой Чарльз, я катаюсь по ним, как благодарная дворняга по травке, загаженной датским догом».

Говорили о взаимных влияниях и проникновениях марксизма и фрейдизма, я сказал: «Из двух ложных доктрин всегда хуже та, которую труднее искоренить». Шейд: «Нет, Чарли, есть критерий попроще: марксизму нужен диктатор, а диктатору — тайная полиция, вот тут и наступает конец света; фрейдист же, даже самый глупый, все-таки может еще опустить на выборах бюллетень, хотя бы ему и нравилось называть это [улыбаясь] — политическим опылением».

О студенческих работах: «Вообще говоря, я весьма снисходителен [говорил Шейд]. Но есть мелочи, которых я не прощаю». Кинбот: «К примеру?». Шейд: «К примеру, когда студент не читает указанной ему книги. Или читает ее, как идиот. Ищет в ней символов, ну, скажем: „Автор использует броский образ „зеленой листвы“, потому что зеленый цвет символизирует счастье и тоску“. Я имею также привычку катастрофически понижать оценку студента, если он употребляет слова „простой“ и „искренний“ в похвалу, например: „Слог Шелли всегда очень прост и достоен“ или „Йейтс всегда искренен“. Это очень распространено, и когда я слышу критика, говорящего об искренности автора, я понимаю, что либо критик, либо автор — дурак». Кинбот: «Но мне говорили, что такой подход преподается в школе». Шейд: «Там-то первым делом и нужно пройтись метлой. Чтобы преподать ребенку тридцать предметов требуются тридцать специалистов, а не замученная зануда, которая показывает картинку с рисовым полем и уверяет, что это Китай, потому что ничего не знает ни о Китае, ни вообще о чем бы то ни было и не способна сказать разницу между широтой и долготой». Кинбот: «Да, я с вами согласен».

37

Строка 181: сегодня

А именно, 5 июля 1959 года, в 6-е воскресенье после Троицы. Шейд начал Песнь Вторую «ранним утром» (так помечено в верху карточки № 14). Он продолжал писать ее вплоть до строки 208 на протяжении всего дня, отвлекаясь и вновь увлекаясь. Почти весь вечер и часть ночи были отданы тому, что любимые им авторы восемнадцатого столетия именовали «Суетой и Тщеславием Света». После того, как отбыл (велосипедом) последний гость и опустошились пепельницы, все окна в доме погасли примерно на два часа, но затем, часов около 3-х утра, из ванной комнаты наверху я увидел, что поэт вернулся к столу, в синеватый свет верхнего кабинета, и этот ночной сеанс довел Песнь до 230-й строки (карточка № 18). Снова наведавшись в ванную часа через полтора, уже при восходе солнца, я обнаружил, что свет переместился в спальню и снисходительно усмехнулся, ибо, согласно моим умозаключениям, всего лишь две ночи прошло с три тысячи девятьсот девяносто девятого раза, — впрочем, неважно. Несколько минут погодя все опять погрузилось в плотную тьму, и я вернулся в постель.

В полдень 5 июля в другом полушарии по промытому дождичком термакадаму аэропорта в Онгаве шел, направляясь к следующему рейсом на Копенгаген русскому самолету, Градус с французским паспортом в руке, и именно в эту минуту, ранним утром (по атлантическому береговому времени) Шейд принялся сочинять или записывать сочиненные в постели начальные строки Песни второй. Когда почти через двадцать четыре часа он добрался до 230-й строки, Градус после ночного отдыха на вилле высокопоставленной Тени (нашего консула в Копенгагене) вошел в сопровождении Тени в магазин готового платья, чтобы привести свой вид в соответствие с описанием, данным в более поздних заметках (к строкам 286 и 408). Мигрень нынче снова усилилась.

Что до собственных моих дел, они, боюсь, были крайне неудовлетворительны со всех точек зрения — с эмоциональной, с творческой и с общественной. Полоса невезения началась днем раньше, когда я проявил чрезмерную доброту, предложив моему молодому другу — кандидату на третий мой пинг-понговый стол, после впечатляющей серии нарушений дорожных правил лишенному водительских прав, — отвезти его в моем мощном «Кремлере» в родительское именье — пустяковое дело, каких-нибудь двести миль. Там, среди ночного разгула, в толпе незнакомых людей — юношей, старцев, передушенных дев, — в стихии шутих, дыма жаровен, жеребячьего флирта, джазовой музыки и рассветных купаний я утратил всякую связь с глупым мальчишкой, был принужден танцевать, был принужден петь, участвовать в невообразимых по скуке и пустоте разговорах с различными родичами дитяти и, наконец, неведомо как очутился уже на другой гулянке в другом именьи и там после неописуемых салонных игр, в которых мне едва не отхватили бороду, я получил на завтрак какую-то кутью, после чего отправился с безымянным хозяином, старым и пьяным болваном в смокинге и жокейских бриджах, осматривать, запинаясь на каждом шагу, конюшни. Отыскавши машину (в сосновой рощице в стороне от дороги), я выкинул с водительского сиденья пару сочащихся купальных трусов и девичью серебристую лодочку. За ночь тормоза пообмякли и вскоре, на пустынной дороге, у меня вышел бензин. Куранты Вордсмитского колледжа отбивали шесть, когда я достиг Аркадии, клянясь себе никогда больше не попадаться подобным образом и невинно предвкушая тихий утешительный вечер с моим поэтом. И только увидев на кресле в прихожей обвязанную лентами плоскую картонку, я сообразил, что чуть было не пропустил день его рождения.

Какое-то время назад я записал эту дату на обложке одной из его книг, поразмыслил над одряхлением его утреннего одеяния, как бы играючи смерил длины наших рук и купил для него в Вашингтоне совершенно сногсшибательный шелковый халат, настоящую драконью шкуру, по-восточному яркую, хоть сейчас на самурая, — его-то и содержала коробка.

Торопливо сбросив одежды и рыча мой любимый гимн, я принял душ. Мой многоумелый садовник, делая мне массаж (в чем я немало нуждался), сообщил, что этой ночью у Шейдов прием «а-ля фуршет», и что ожидается сенатор Проубел (пряморечивый государственный муж и двоюродный брат Джона, не сходящий с газетных листов).

Право, ничего так не любит одинокий мужчина, как неожиданных дней рождения, и полагая, — нет, зная наверняка, — что мой покинутый телефон вызванивал целый день, я беспечно набрал номер Шейдов и, разумеется, трубку взяла Сибил.

— Bon soir, Сибил.

— А, Чарльз, привет. Хорошо съездили?

— Да честно говоря —

— Послушайте, я знаю, что вам нужен Джон, но он сейчас отдыхает, а у меня куча дел. Он вам потом позвонит, ладно?