Вечные предметы - Тамара Яблонская

дальнего родственника. Женя что-то рассказывала. Но попадались вопросы, на которые невозможно было ответить…

– Да чего вы хотите? Я была там отрезана от всего мира, – говорила Женя. А потом принималась добросовестно описывать санаторий.

– И живут же люди, – восхищались подруги, недоумевая: – Почему же ты там не осталась?

Со жгучим любопытством включала Женя телевизор, слушая известия «оттуда». Потом долго не могла прийти в себя, вся во власти воспоминаний того дня, когда против нее работал миномет. Шло время, а она никак не могла привыкнуть к размеренному ритму неспешной, благополучной жизни.

В конце зимы Женя встретила в метро Володьку Сурова. Он спускался по соседнему эскалатору и, заметив ее, быстро сделал знак рукой: «Подожди».

Сердце бешено билось, пока он медленно плыл наверх.

– Ну как жизнь? – широко улыбаясь, спросил он. Он не заметил над ее левой бровью под челкой небольшого четкого шрама. – Прекрасно выглядишь. Видишь, я же тебе говорил, что это напоминает сборы. Тренировки и ничего больше.

– У тебя есть новости оттуда? – перебила Женя.

– А что, хочешь вернуться?

Он помолчал.

– Увы, твоих знакомых уже нет. При отступлении санаторий накрыли – никто не спасся. Но ты не переживай. Есть другое место и другая группа. Если хочешь, можешь поехать.

«Критическая масса греха», – вспомнила вдруг Женя.

Суров шевелил губами, продолжая говорить. У него были красивые крепкие зубы.

– В общем, если надумаешь, дашь знать. В шесть пятнадцать я каждый день вхожу в метро через эти двери…

Женя шла по улице и вспоминала Вуко, Рафаэля и Мари, которую звали совсем не Мари, так же как и Женя не была там Женей…

Вошла в дом и, не раздеваясь, села на табуретку в кухне. Заметив, что начал таять снег и капать с одежды на пол, Женя вернулась в прихожую и сняла пальто. Потом нашла в ящике письменного стола завернутую в фольгу капсулу, подаренную Мари, проглотила ее и легла, укрывшись мягким пледом.

Времени больше ни на что не оставалось…

У перекрестка

Родина проснулась и вздохнула. Леса, луга, курчавые кущи вздрогнули, задышали, напуская туманы по-над реками и озерами. А под окнами невидимая механическая дрянь надрывно заплевалась бензином.

Барышников откинул тонкое, холодное одеяло, сунул ноги в стоптанные, – на любой случай жизни, – мокасины и вышел на крыльцо. Окинув взглядом сразу все, данное ему в ощущениях, он отметил пугающе большое небо и серенький, еще нетронутый котами песок. Поежившись невольно от суровой голубой высоты, торопливо сбросил обувь и побежал по песку, туда и обратно.

Пробежал, словно убегал или догонял. Когда ему было семь лет, он бежал по этому песку так, что внутри и вокруг все пело, играло и цвело. Барышников закрыл глаза и вслушался в себя. Там ворочалось множество острых осколков.

Сзади скрипнула дверь. За спиной помолчали, переминаясь, и по легкости шума он угадал, что это женщина. Вдруг показалось, что это Наташа. Тоненькая, веселая. Сейчас закроет ему глаза и ужасным басом скажет: угадай!

– Ты что тут, тренируешься? – хрипловато спросила Ане-ля, и ему сдавило горло, захотелось откашляться и скорее выплюнуть, выбросить из ушей противный голос.

– И зачем столько пить? На человека уже не похож. Вон письмо тебе второй день валяется. Небось и не видел.

Никакого письма быть не должно, он знал точно. Писать давно было некому.

В ржавом, искореженном любопытными пацанами ящике лежала телеграмма. В ней сообщалось, что Сергей умер, и его, Барышникова, просили приехать на похороны.

– Что там? – жарко приткнулась сзади к плечу Анеля. По двору, как и по дому, она ходила совсем неслышно, несмотря на впечатляющие габариты. Барышников все еще помнил ее юной велосипедисткой. На соревнованиях она легко брала призы и беззаботно смеялась, сверкая белоснежными зубами. А теперь напоминала постаревшую слониху.

Он инстинктивно отстранился, протянул телеграмму.

– Ух ты… – выдохнула Анеля и поинтересовалась: – А кто же он тебе будет?

– Сам не знаю.

– Может, забыл? Может, родственник какой-нибудь?

– Судя по адресу, нет.

Но адрес мог измениться. Барышников сел на крыльцо и уставился перед собой.

Дом стоял у перекрестка, на пересечении четырех шумных дорог. И беспрерывно страдал. То от аварий с трубами, то от несчастий с жильцами. Вот Шелгунов снизу когда-то сломал ногу, и она не заживала или заживала плохо, он скакал и скакал на костыле, и все к этому привыкли, как будто так и надо. Соседей из шестой квартиры дочиста обворовали в белый день. Никто не видел, ни как влезали в окно, ни как выносили вещи. Шелгунов ковылял по двору, опираясь на приросший к подмышке костыль и всем желающим объяснял причины событий: случайность и невезуха. А вот Наташа действительно понимала что-то. Не любила этого дома, не хотела сюда ходить. Из-за дома, наверно, у них ничего и не сложилось. Корень зла заключался в стреляющих дымом автомобилях, в ночных сумасшедших мотоциклах, разгоняющих сон. И то, что Барышникову хотелось пить, и то, что Анеля потеряла своего хорошего, порядочного Володкевича, даже после работы с удовольствием сколачивавшего скамьи и табуретки, только слишком уж молчаливого, и как потеряла! – ничего не объясняя, собрал вещи и ушел неизвестно куда, а она после этого стала толстеть и меняться, пока не превратилась из летучей велосипедистки в раздраженную бесформенную бабу, – все это было результатом круглосуточного воздействия чужих проносящихся сил.

– И что? Поедешь?

Впереди простиралось воскресенье, огромное, как пустыня. Целый день пришлось бы ее преодолевать. Он кивнул.

Купил билет на электричку, приготовился к трехчасовому скучанию в переполненном – народ едет на дачи, – вагоне. Захватил с собой остатки вчерашнего, пару бутербродов с докторской колбасой, – дело темное, никто, может, и не накормит. И поехал, качаясь в окне.

Подъезжая, он имел в голове две версии: это мог быть хитрец Серёжик, с которым прошлое лето калымили на стройке у щедрого дантиста. Но с Серёжиком, вертлявым красавцем, – вся спина в наколках, – близких отношений так и не наладилось. Чем-то он Барышникова сильно раздражал. «Ибо другой был», как объяснил проницательный Кутя, с которым вчера и позавчера так славно углублялись в теорию жизни, под водку сначала, а потом только пиво, пиво, пиво, потому что жарко было и эти дороги вокруг давили, так что Кутя быстро созрел и выплеснул скрытую боль:

– До чего дошли! Живем как последние ничтожества. Ты, такой специалист… А я, офицер!… – и дальше грозный монолог с растущей склонностью к крушению-уничтожению.

– Всё! Уеду в горячую точку!

Это был апогей. А потом шло по убывающей. Кутя сникал, возвращался в привычные рамки и просил