Альфред Теннисон - Королевские идиллии

Ну, а теперь, сэр Птенчик, слезь с коня

И шлемы с них сними. Иметь хочу

Я удовольствие их лицезреть».

Когда оруженосец шлемы снял,

Сказала дева, братьев разглядев:

«Красивы! Посмотри, они могли

Сорвать немало бы цветов весенних,

А вместо этого, столкнувшись здесь,

Погибли, как безмозглые быки

В бою за телку!»

Но оруженосец

Ответил ей, как рыцарь благородный:

«Я думаю, что счастливы они,

Ибо они из-за любви погибли.

И я бы мог, Вивьен, за вас погибнуть.

Я и сейчас живу для вас одной,

Хоть лупите меня вы, как собаку».

«Живи, мой мальчик, – усмехнулась дева. —

Живой ценнее пес, чем мертвый лев[128].

Ну, поскакали. Не терплю я трупов».

И тотчас же, коня пришпорив, прочь

Помчалась с криком: «Пусть пожрут их волки!»

Но в час, когда коснулась их прохлада,

Очнулся Балин и, увидев подле

Себя лицо, знакомое с рожденья,

Лишь бледное, как смерть, подполз поближе,

От жгучей боли издавая стоны,

И обнял умирающего брата.

Тот поднял мутный взгляд, но все же понял,

Кто рядом с ним. И сразу же на них

Мир снизошел. Раскрыв глаза невольно

И, как ребенок, зарыдав, сэр Балан

К себе с любовью притянул чело

Холодное, поцеловал его

И, застонав, сказал:

«О Балин, Балин!

Я за тебя готов был умереть,

А вместо этого тебя убил!

Зачем ты был не со своим щитом?

И для чего топтал ты щит, который

Утратил королевскую корону?»

Тогда ему, прерывисто дыша,

Поведал Балин все, что с ним случилось.

От слов его вновь Балан застонал:

«Я тоже, брат, жил в замке у Пеллама,

И Гарлон насмехался надо мною,

Но речь его не трогала меня.

Со мною рядом за столом был рыцарь,

Который мне сказал: «Спокойно ешьте!

Он лгун! Он ненавидит вас за дань!»

Ну а еще мне этот славный рыцарь

Сказал о том, что некая блудница

К воротам замка дважды подъезжала

И Гарлона звала. Но, возмутившись,

Прогнал девицу праведный Пеллам —

Я думаю, ту самую девицу,

Которая была недавно здесь.

«Она живет в лесу, – сказал мне рыцарь, —

И с Гарлоном встречается частенько

В пещере, что зовется Пастью Ада».

Грязна их жизнь. Грязны их разговоры.

Они лжецы. Чиста, как наша мать,

Воистину, одна лишь королева!»

«О брат! – промолвил Балин. – Горе мне!

Мое безумство было для тебя

Всю жизнь твою и роком, и проклятьем,

И омраченьем дней твоих. И вот

Настала ночь. Тебя с трудом я вижу,

Спокойной ночи! Ибо нам вовек

Уж не сказать друг другу: «С добрым утром!»

Была темна судьба моя при жизни

И темной будет после… Все, не вижу…

Вновь огорчить тебя я не хочу…

Спокойной ночи, брат мой!»

Еле слышно:

«Спокойной ночи – здесь, – ответил Балан, —

И с добрым утром! – там, любимый брат!

Мы вместе родились и так же вместе

Умрем, ведомые одной судьбою».

И с этими словами он навек

Закрыл глаза и мертвым сном уснул,

Труп Балина в объятиях сжимая.

МЕРЛИН И ВИВЬЕН [129]

Нашла гроза, но ветер был не сильным.

В Броселиандской чаще перед дубом,

Таким огромным, старым и дуплистым,

Что каменной, плющом увитой башней

Казался он, у Мерлина в ногах

Коварная Вивьен расположилась.

За много дней до этого корнийский

Властитель Марк, который пребывал

В немалом раздраженье оттого,

Что им Артур и Стол пренебрегают,

Услышал как-то песню менестреля

Из Карлеона (загнан был певец

Под тинтагильский кров могучим ливнем)

О том, что Ланселот, как истый рыцарь,

Был совершенно чист и поклонялся

Не деве незамужней, а самой

Великой королеве, и сражался

Во имя королевы на турнирах,

И клялся именем ее, подобно[130]

Тому, как клятвенно дают обеты

Те, чья любовь сильней всего на свете,

Хотя не замужем и не женаты

Они – святые ангелы Господни.

Когда допел певец, Вивьен спросила

(Она сидела к Марку ближе всех):

«А этому прекрасному примеру,

Сэр, следуют ли в замке Короля?»

Тот простодушно молвил:

«Да, нередко.

Да, истинно, из юношей иные,

Желая показать свою безгрешность,

Из женщин поклоняются лишь женам,

Которых не надеются добиться,

А не девицам. Все они гордятся

И королевою, и Ланселотом.

Все страстны при невинности полнейшей,

Какой и не представить, ведь Артур

Безбрачия обетом не связал их.

Все – храбрые и чистые сердца!

И молоды все, да поможет Бог им!»

Марк чуть было свой кубок не швырнул

В рассказчика, однако же сдержался,

Затем поднялся, чтоб покинуть зал,

И вымолвил, оборотясь к Вивьен:

«Здесь змеи ползают в траве. Так вот,

Я думаю, когда бы ты, Вивьен,

Не побоялась храбрости монашей

И маски добродетели, надетой

Артуровым двором, то их могла бы

Растормошить, чтоб жалили они».

Ответила насмешливо Вивьен:

«Чего бояться мне? Того, что я,

У вас воспитанная при дворе,

Достоинствами вашими пропахла?

Бояться их? Такому не бывать!

Бесстрашна, коли истинна, любовь,[131]

И ненависть, коль истинна, бесстрашна[132].

Отец мой пал, сражаясь с Королем,

А мать – на трупе мужа в чистом поле.

Там родила она меня, и, значит,

Я смертью рождена среди смертей.

Потом я на ветру произрастала,[133]

Потом попала к вам… И посему

Узнала рано правду, что кругом

Все мерзостью пропитано от века,

И разглядела дно того колодца,

Где истинная правда затаилась.

Пошли на пользу мне уроки ваши

И грязный образ мыслей: «Чист Артур?

Да просто лгать позволила ему

Великая природа! Чистых нет!

Не это ли, мой ангел, говорит[134]

Священное Писанье?» Кабы я

Была Артуром, кровь из вас пустила б!

О, будь благословен, Король безгрешный!

Когда я вскоре выведаю тайны

Всех рыцарей Артурова Стола,

То вам в руках сердца их принесу,

А там, быть может, рок, обман и грех

Покончат с золотою бородой

Артура. Мне ваш колышек седой

Куда приятней. Ибо первый вы,

Кого любила я. И это разум

Мой извратило».

Громко рассмеялся

Порочный Марк. Вивьен же в Камелот

Прокравшись, затаилась до поры.

А в празднество, когда пересекала

Гиньевра зал гигантский, к ней метнулась

И, на колени пав, заголосила.

«Что ж на колени пала ты, девица?

Какое зло свершила? Поднимись!»

Девица, тотчас подчинившись, встала,

Сложила руки и, по сторонам

Стрельнув опущенными вниз глазами,

Промолвила смиренно: «Никакого

Не совершила, но, как сироте,

Мне пережить немало довелось!

Отец мой пал в бою за Короля,

Мать умерла на отчем трупе в поле,

В унылой и шумящей, словно море,

Пустыне Лионесса. Я несчастна.

Нет у меня друзей. Властитель Марк,

Пленившись мной, хоть я не так уж чтобы

И хороша, меня стал домогаться.

И я тогда сбежала к вам. Спасите!

Вы – первая и лучшая из женщин,

Венец красы, могущества венец,

Целительный бальзам! О белый ангел,

Явившийся сюда с Небес, жена

Безгрешная безгрешного монарха —

Прошу вас, помогите мне! За мной

Он гонится! Дозвольте здесь остаться!

О, дайте же приют невинной деве

Средь ваших дев!»

И кроткие глаза,

В которых страх с надеждою смешались,

Смиренно на Гиньевру подняла.

Сверкая золотистым одеяньем

И перьями зелеными плюмажа,

Как майская листва под майским солнцем,

Сказала королева: «Знай, дитя!

Мы истину хвале предпочитаем.

Артур наш благородный, сколь бы ты

Его не перехваливала, все

Услышит и поймет. А в остальном…

Мы верим, что и вправду зло – от Марка,

Но испытаем мы тебя чуть позже,

Ибо сейчас мы с сэром Ланселотом

Спешим на соколиную охоту.

Он преподнес нам сокола степного,

Которого сам обучил. Мы едем

Опробовать его. Ты нас дождись».

Она ушла, а дева прошептала:

«Дождусь! Уж непременно!» А затем,

За двери замка искоса смотря

И что-то бормоча, как человек,

Который зло приводит в исполненье,

Увидела, что Ланселот с Гиньеврой

Невдалеке садятся на коней.

«Так это Ланселот? Красив, но худ —

Зато учтив! – Взял за руку ее —

А как глядят! Когда бы не народ,

Всенепременно бы поцеловались!

Как долго руку он не выпускает!

Да поезжайте ж, наконец! Помчались

Охотиться на птичек водяных.

Моя – роскошней дичь! Однако нужен

За эдакой чувствительною связью —

О ней уж и сверчок прострекотал

За печкой – и к кудели рвется пламя —

Все глаз да глаз! Но каковы лгуны!

Как маленький крысенок острозубый,

Плотину прогрызающий в ночи,

Чтобы могучим водяным потоком

Снесло танцующий иль спящий город,

В том городе не снится никому,

Так я не снюсь Гиньевре с Ланселотом,

Ибо во сне они друг друга видят.