Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин

вам исполнится восемнадцать? В мае? Я подожду…

Они поженились в день её рождения – 5 мая 1946 года. Паспорт она к тому времени получила.

Шубин подарил ей подснежники, колечко с хризолитом и свою фотографию (тогда дарили свои фотографии, так было принято), на обороте которой было написано:

Кончена юность, дождями увенчана,

Зорями отражена,

Ты моя русая девочка, женщина,

Суженая и жена.

Можно ли выдумать в стихотворении

Мне без тебя бытиё,

Ты моё тихое сердцебиение,

Счастье, дыханье моё.

После свадьбы продолжили жить как жили: он снимал угол, в который жену не приведёшь, а она так и оставалась в общежитии, где спала с Верой валетом на одной кровати.

Шубин ничего не нажил к 31 году.

Зато он дружил с поэтом, фронтовиком Александром Межировым. Отец Межирова – Пинхус Израилевич – был видным советским экономистом, и у этой семьи имелась дача. На эту дачу щедрый в дружбе Межиров приглашал молодых – выходные они проводили там, счастливые донельзя.

Потом Шубин повёз её в Ленинград: к своим сёстрам на смотрины, ну и в гости к старым друзьям довоенным.

Чтоб иметь приработок, Шубин несколько раз в месяц участвовал в поэтических вечерах. Познакомил жену с Ольгой Берггольц, с поэтом Михаилом Дудиным и даже с Анной Ахматовой.

(У Шубина в библиотеке была её книга с дарственной надписью «Поэту от поэта»: он этим необычайно гордился.)

Спутницу Павла Анна Андреевна окинула нарочито равнодушным взглядом, а Павла приветствовала хоть и со сдержанной симпатией, но коротко.

Галина была обижена и раздражена. Но Павел даже не обратил на всё это внимания: это же Ахматова – она имеет право.

Поэт Яков Хелемский рассказывал, как познакомился с Шубиным: «1946-й год, стоим у окошка кассы Гослита за гонораром. Первым у кассы – широкоплечий, красивый молодец. Входит Ахматова. Красавец, оборачиваясь к очереди: “Господа! Уступим первое место у кассы королеве!” И сам перешёл в хвост очереди. Из окошка: “Ахматова, распишитесь за переводы Квитко – 16 рублей 47 копеек”. Королева расписалась и ушла. Шубин тоже получил гонорар за переводы Квитко и Маркиша».

Вообще в 1946 году за одно обращение «господа» можно было получить по шапке; однако с другой стороны – это ж чувство стиля: не мог же он сказать: «Товарищи! Место королеве!»

…Вернувшись из Ленинграда, Павел и Галина наконец сняли себе комнату – ну, если точнее, часть большой комнаты, перегороженной шкафом, – у одной знакомой попадьи.

Купили себе в новый уголок книжный шкафчик, матрац на ножках и стол.

Печатная машинка у него уже была. Ещё ботинки, пиджак, пара рубашек и пара брюк.

Может возникнуть вопрос: вроде бы видные советские поэты неплохо зарабатывали? Тем более что Шубин был поэт пусть не первого, но твёрдого второго ряда.

Да, тогда хорошо платили за стихи – в стране, между прочим, только что пережившей ужасающую войну.

Но Шубин ежемесячно отправлял деньги в Чернавку семье; и сам, «неукоснительно», как писала Галина в воспоминаниях, передавал деньги маленькому сыну, «которого он беззаветно любил».

Им детей Бог не давал, но по дороге домой Павел как-то нашёл котёнка, принёс, назвал – Дым. Котёнок стал жить с ними третьим членом семьи.

В 1947 году у Шубина вышла очередная поэтическая книжка – «Моя звезда».

В ходе совместной жизни выяснилось, что он… домосед.

Жена вспоминала, как они с Павлом собираются в гости, а он вдруг, решительно сев на кровать, скажет:

– Галь, дома так хорошо. Давай никуда не пойдём?

Ей было восемнадцать, она хотела красоваться. Но слушалась его, оставалась – и он её, как мог, веселил в благодарность за то, что она не стала спорить.

Часто читал ей вслух.

В эти годы самые затрёпанные книги у него были – Олеши, Зощенко, Ильфа и Петрова, и отдельно – дневники Ильфа: их Шубин обожал за поэтический взгляд на вещи.

Галя вспоминает: «Читал вслух, давясь от смеха, вытирая слёзы, заражая и меня».

Какое у него чистое, юношеское восприятие было!

При этом не выписывал ни одной газеты. Однажды в Союзе писателей его проработали за это. Отмолчался, ничего в ответ не сказал. «Мысленно послал их подальше», – рассказал дома жене. Он в этих газетах всю войну проработал. Читать их теперь ещё! Как будто другой литературы нет на свете.

Читал Шубин теперь – самозабвенно, наслаждаясь: будто заплывал всё дальше и дальше в самое чудесное море.

Человек, которого многие годы носило по всей стране, был теперь домашним, никуда не торопящимся, словно бы переживающим внутренний штиль.

Разве что в бильярд иногда играл в писательском клубе. Бильярдистом он был отличным. Ему бы с Маяковским сыграть, была бы партия. Но – разминулись.

Жена подметила: «Играл азартно и сдержанно одновременно».

Если и ходил в гости, то лишь к трём главным друзьям. Первый – знакомый с довоенных лет Коваленков. Второй – Межиров. А третий – Ярослав Смеляков.

И теперь пришла пора сказать, что же ещё мучило и так раздёрганное сердце Шубина. Почему Олешу, Зощенко, дневники Ильфа называл он своей жене «лекарством от кислородного голодания».

Что-то о произошедшем во второй половине 1930-х он, конечно же, знал, слышал. Но после войны знания этого стало слишком много.

Галя, конечно же, однажды рассказала ему, что отец, писатель Фёдор Каманин, по ложному доносу просидел 13 месяцев в орловской одиночке. Что отца пытали, требуя оговорить других, но он так ничего и не подписал.

Потом признался, что не из мужества был так упрям, а из страха смерти. Был уверен: подпишет – и тогда точно расстреляют.

Шубин знал, где находится эта тюрьма в Орле. В детстве своём, в юности – видел её многократно.

Но теперь он как бы узнал её заново. Там сидел отец ненаглядной Гали – русский писатель. Его били и могли расстрелять. Он мог пропасть навсегда, как пропали Приблудный, Васильев, Корнилов.

Последние двое были закадычными друзьями Смелякова! Смеляков всё про них знал; ну или почти всё. Он рассказал, как они пропали, один за другим. Он-то отлично знал, как пропадали в те годы.

Рассказывал всё это Шубину – и у того сознание отказывалось верить и понимать.

Первые свои три года Смеляков получил ещё в 1934-м: как литературная богема.

Вышел весной 1938-го, восстановился в Союзе писателей.

В 1939-м его призвали в армию – и он отправился на финскую войну. С июня 1941-го – снова на фронте. Попал в плен – освободили в 1944 году, и сразу