Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут...

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России,ее уполномочен правотой,чтоб излагать с достойной прямотойее приказов формулы простые.Я был политработником. Три года:сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.Работали ее таким путем:стою перед шеренгами неплотными,рассеянными час назад   в бою,перед голодными,   перед холодными,голодный и холодный.   Так!    Стою.

Им хлеб не выдан,   им патрон недодано,который день поспать им не дают.И я напоминаю им про Родину.Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали из дому,все то, что в песнях с их судьбой   сплелось,все это снова, заново и сызновакоротким словом — Родина — звалось.Я этот день,   воспоминанье это,как справку,собираюсь предъявитьзатем,   чтоб в новой должности — поэтаот имени России говорить.

Как делают стихи

Стих встает, как солдат.Нет. Он — как политрук,что обязан возглавить бросок,отрывая от двух обмороженных рукземлю (всю),глину (всю),весь песок.

Стих встает, а слова, как солдаты, лежат,как славяне и как елдаши[37].Вспоминают про избы, про жен, про   лошат.Он-то встал, а кругом ни души.И тогда политрук — впрочем, что же я   вамговорю, — стих — хватает наган,бьет слова рукояткою по головам,сапогом бьет слова по ногам.

И слова из словесных окопов встают,выползают из-под словаряи бегут за стихом, и при этом — поют,мироздание все матеря.

И, хватаясь (зачеркнутые) за живот,умирают, смирны и тихи.Вот как роту в атаку подъемлют, и воткак слагают стихи.

Как меня принимали в партию

Я засветло ушел в политотдели за полночь добрался до развалин,где он располагался. Посидел,газеты поглядел. Потом — позвали.

О нашей жизни и о смертимыслящая,все знающая о добре и зле,бригадная партийная комиссиясидела прямо на сырой земле.

Свеча горела. При ее огнетоварищи мои сидели старшие,мою судьбу партийную решавшие,и дельно говорили обо мне.Один спросил:— Не сдрейфишь?      Не сбрешешь?— Не струсит, не солжет, —      другой сказал.А лунный свет, валивший через бреши,светить свече усердно помогал.

И немцы пять снарядов перегнали,и кто-то крякнул про житье-бытье,и вся война лежала перед нами,и надо было выиграть ее.

И понял я,   что клятвы не нарушу,а захочу нарушить — не смогу.Что я вовеки   не сбрешу,    не струшу,не сдрейфлю,   не совру    и не солгу.

Руку крепко жали мне друзьяи говорили обо мне с симпатией.Так в этот вечер я был принят в партию,где лгать — нельзяи трусом быть — нельзя.

Баллада о догматике

— Немецкий пролетарий не должон! —майор Петров, немецким войском битый,ошеломлен, сбит с толку, пораженнеправильным развитием событий.

Гоним вдоль родины, как желтый листгоним вдоль осени, под пулеметным свистоммайор кричал, что рурский металлистне враг, а друг уральским металлистам.

Но рурский пролетарий сало жрал,а также яйки, млеко, масло,и что-то в нем, по-видимому, погасло,он знать не знал про классы и Урал.

— По Ленину не так идти должно! —но войско перед немцем отходило,раскручивалось страшное кино,по Ленину пока не выходило.

По Ленину, по всем его томам,по тридцати томам его собрания,хоть Ленин — ум и всем пример умами разобрался в том, что было ранее[38].

Когда же изменились временаи мы — наперли весело и споро,майор Петров решил: теперь войнапойдет по Ленину и по майору.

Все это было в марте, и снежоквыдерживал свободно полоз санный.Майор Петров, словно Иван Сусанин,свершил диалектический прыжок.

Он на санях сам-друг легко догналколонну отступающих баварцев,он думал объяснить им, дать сигнал,он думал их уговорить сдаваться.

Язык противника не знал совсеммайор Петров, хоть много раз пытался.Но слово «класс» — оно понятно всем,и слово «Маркс», и слово «пролетарий».

Когда с него снимали сапоги,не спрашивая соцпроисхождения,когда без спешки и без снисхожденияему прикладом вышибли мозги,

в сознании угаснувшем его,несчастного догматика Петрова,не отразилось ровно ничего,и если бы воскрес он — начал снова.

«Всем лозунгам я верил до конца…»

Всем лозунгам я верил до концаи молчаливо следовал за ними,как шли в огонь во Сына, во Отца,во голубя Святого Духа имя.

И если в прах рассыпалась скала,и бездна разверзается, немая,и ежели ошибочка была —вину и на себя я принимаю.

«Я строю на песке, а тот песок…»

Я строю на песке, а тот песокеще недавно мне скалой казался.Он был скалой, для всех скалой остался,а для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,я мог бы отдых пальцам дать корявым.Я мог бы возмутиться и спросить,за что меня и по какому праву…

Но верен я строительной программе…Прижат к стене, вися на волоске,я строю на плывущем под ногами,на уходящем из-под ног песке.

Лопаты

На рассвете с утра пораньшепо сигналу пустеют нары.Потолкавшись возле параши,на работу идут коммунары.

Основатели этой державы,революции слава и совесть —на работу!   С лопатою ржавой.Ничего! Им лопата не новость.

Землекопами некогда были.А потом — комиссарами стали.А потом их сюда посадилии лопаты корявые дали.Преобразовавшие землюсноватычутлопатойв планетуи довольны, что вылезла зелень,знаменуя полярное лето.

Доигрывание после домашнего анализа

Доигрываю проиграннуюдавным-давно игру.Дотягиваю, как проигрывательдотягивает муру.

Как роты, когда поведено,досматривают кино.О том, что дело потеряно,я знаю уже давно.

О том, что дело не выгорело,догадывался всегда,и все же из дела не выдворилабольшая даже беда.

И что я себе ни внушаю,но все же, покуда живой,фигуры не смешаюна доске мировой.

И на пол не стряхну яигру эту со стола.Еще потяну, потяну я,была или не была.

Болезнь

Досрочная ранняя старость,похожая на пораженье.А кроме того — на усталость.А также — на отраженье

лица в сероватой луже,в измытой водице ванной:все звуки становятся глуше,все краски темнеют и вянут.

Куриные вялые крыльямотаются за спиною,все роли мои — вторые! —являются передо мною.

Мелькают, а мне — не стыдно,а мне — все равно, все едино.И слышно, как волосы стынути застывают в седины.

Я выдохся. Я — как город,открывший врагу ворота.А был я — юный и гордыйсолдат своего народа.

Теперь я лежу на диване.Теперь я хожу на вдуванья.А мне — заданья давали.Потом — ордена давали.

Все, как ладонью, прикрытосплошной головною болью —разбито мое корыто.Сижу у него сам с собою.

Так вот она, серединажизни. Возраст успеха.А мне — все равно. Все едино.А мне — наплевать. Не к спеху.

Забыл, как спускаться с лестниц.Не открываю ставен.Как в комнате,я в болезникровать и стол поставил.

И ходят в квартиру нашудамы второго разряда,и сочиняю кашуиз пшенного концентрата.

И я не читаю газеты,а книги — до середины.Но мне наплевать на это.Мне все равно. Все едино.

Говорит Фома