Светлолунный сад - Каролина Карловна Павлова

как русский поэт-мужчина», – не без насмешки вспоминал один из литераторов, но дальше признавался, что думала она так не совсем без оснований: «Во всяком случае, русский стих этой немки был гораздо совершеннее стиха русской барыни Ростопчиной»[6].

Если бы мнимая «немка», считавшая, как и «русская барыня» Ростопчина, своим родным городом Москву, прочла эти строки (напечатанные, когда она доживала последние годы в Дрездене), она была бы довольна. Как раз к совершенству в поэтическом искусстве – больше чем к полноте и искренности самовыражения – стремилась Павлова, сочиняя стихи.

Поэзия – одна из сквозных тем в ее творчестве – была и главной страстью ее жизни, хоть она и отдавала себе отчет, что эта страсть бывает губительной или, по крайней мере, отчуждающей одержимого ею от тех, кто ее не испытывает, выглядит в их глазах необъяснимой причудой. Об этом она писала неоднократно – и в иносказательной форме, как в стихотворном рассказе «Рудокоп» (1841), и – гораздо чаще – напрямую, как в очерке «Фантасмагории», опубликованном посмертно (в 1894 г.): «Всякую другую страсть, всякое увлечение можно объяснить; это – нет. Игрок хочет денег; завоеватель – власти и славы; ученый, наконец, ищет полезного открытия. Художник не ищет никакой выгоды, даже и славы не ищет: работал, не спал по ночам, напрягал все силы, изнурялся, дал форму своей мысли, – и доволен; цель достигнута. Какая цель? Что вышло из этой траты покоя и жизни? Одной сказкой стало больше на свете, где их так много».

2

Каролина Карловна Яниш родилась 10 июля (ст. ст.) 1807 г. в Ярославле. Дед ее, получивший русское дворянство в 1805 г.[7], видимо, был выходцем из Саксонии. Отец, Карл Иванович Яниш[8] (ум. 1853), окончил медицинский факультет Лейпцигского университета и имел докторский диплом. Через год после рождения дочери он перебрался с семьей из Ярославля в Москву и получил место профессора химии и физики в Медико-хирургической академии (врачебной практики он, по словам дочери, избегал, «не желая, как он говорил, быть виновным в смерти человека»). Перед вступлением Наполеона в Москву в 1812 г. Яниши бежали в Ярославль, а по возвращении обнаружили, что их дом сгорел, а имение под Смоленском разорено. До начала 1820-х гг. они жили по домам и подмосковным имениям старых русских аристократов, интересно описанных в воспоминаниях нашей героини (среди них – графиня Е. П. Строганова и князь П. И. Одоевский)[9].

Единственный ребенок в семье (младшая сестра умерла в 1816 г.), Каролина была окружена родительской заботой и получила отличное домашнее образование. К 19-ти годам она свободно говорила на нескольких языках и писала стихи. С 1826 г. она – посетительница салона А. П. Елагиной, единокровной сестры В. А. Жуковского и матери братьев Киреевских, а потом и салона княгини З. Н. Волконской, где знакомится, в частности, с Баратынским, который с вниманием отнесся к ее поэтическим опытам и одобрил их, благодаря чему она, по ее словам, «поверила в себя» («Е. А. Баратынскому» [ «Случилося, что в край далекий…»], 1842).

Здесь же состоялось и ее знакомство с польским поэтом Адамом Мицкевичем (1798–1855), который с ноября 1825 г. жил в Москве, числясь на службе (а фактически находясь в ссылке), и удивлял московское общество своими талантами и импровизациями. По ее настоянию он был приглашен к ней в дом учителем польского языка. Между ними возникло взаимное чувство. 10 ноября 1827 г. он сделал ей предложение и получил согласие. Это было «при шуме бала», как потом вспоминала она (в стихотворении «10 ноября 1840»). Родители Каролины и ее богатый дядюшка, от которого они зависели, воспротивились браку с малоимущим и неблагонадежным в глазах властей поэтом. Помолвка расстроилась, но Каролина еще надеялась. Мицкевича перевели в Петербург, потом он вернулся, потом снова уехал. В феврале 1829 г. она написала письмо, вызывая его в Москву и прося решить ее судьбу. В апреле он приехал, предложил вместо брака дружбу, написал ей в альбом стихотворение о перелетных птицах и навсегда уехал из России[10].

Брошенная невеста пережила не только горе, но и разочарование в своем первом «кумире», и потом в стихах не раз возвращалась к этой своей жизненной драме, пытаясь ее осмыслить:

Кто не стоял, испуганно и немо,

Пред идолом развенчанным своим?..

(«К тебе теперь я думу обращаю…», 1842)

И мне блеснул сквозь лет прожитых тени

Ребяческий, великолепный мир;

Блеснули дни высоких убеждений

И первый мой, нездешний мой кумир.

‹…›

Кто к призраку мне возвратит любовь?..

(«Дума» [ «Вчера листы изорванного тома…»], 1843)

Из-под холодного покрова

Ужель встает немая тень?

Ужели я теперь готова,

Чрез двадцать лет, заплакать снова,

Как в тот весенний, грустный день?

‹…›

Боялась, словно вещи чумной,

Я этой горести безумной

Коснуться сердцем хоть на миг.

(«Среди событий ежечасных…», 1848)

Только к концу жизни она внутренне примирилась со своим «развенчанным идолом». В 1890 г. в ответ на письмо сына Мицкевича Владислава, интересовавшегося подробностями жизни покойного отца, она написала, не вспоминая обиды и даже выразив как будто сохранившееся любовное чувство: «Время – вместо того чтобы ослабить – лишь укрепило мою любовь. ‹…› Он всегда стоит предо мной как бы живой. Для меня он не перестал жить. Я люблю его теперь, не переставала любить его все время. Он мой, как был моим когда-то»[11].

К 1829 г. закончились собрания в салоне Зинаиды Волконской, еще раньше Мицкевича уехавшей из России (тоже навсегда – в Италию, где она примет католичество), но жизнь Каролины Яниш не опустела. Ее успехи в литературе и светской жизни только начинались. Летом того же года она очаровала посетившего Москву Александра Гумбольдта, ученого и путешественника (он доставит тетрадь ее немецких стихотворений к самому И. В. Гёте), и познакомилась с Н. М. Языковым, с которым ее надолго свяжет поэтическая дружба (он адресует ей восемь стихотворений, она ему – четыре).

Князь П. А. Вяземский, вдохновленный вниманием к ней со стороны Гумбольдта, в 1830 г. написал стихи «В альбом к Каролине Карловне Яниш» с похвалами ее уму и учености: «Известны мне ваш ум, его занятья, / Кому открыл разборчиво объятья, / Сей пламенный воспитанник наук, / Согражданин всех муз разноплеменных… / ‹…› / Вы в лучший мир – мир чувства, мир ума – / Проникнули сочувствием свободным, / И стало вам испытанным и сродным, / Что от других таит немая тьма»[12].

Она и сама уже была «согражданин всех муз разноплеменных», признанный пока, правда, лишь лично с нею знакомыми