Расул Гамзатов - Песнь о двадцатилетних

II

Вновь город укрыла полночная тьма,Вернулся в гостиницу я неохотно,И юности праздник, сводящий с ума,Остался, как прошлое, за поворотом.

Сосед мой по номеру хмур был, как ночь,Он мерил шагами квадратные метры…Не ведая, как ему можно помочь,Я кресло подвинул к нему незаметно.

— Присядь же, приятель, в ногах правды нет.Хоть, может быть, и не мое это дело,Но чем же ты так опечален сосед,Что кажется черным тебе свет наш белый?

И острое слово его, как игла,Вошла прямо в сердце мне невыносимо:— Сегодня счет с юною жизнью свелаЯпонская девушка из Хиросимы…

Ей было лишь двадцать… Но, Боже мой, какВ тот день, когда юность страны ликовалаРешилась она на трагический шаг?..Неужто ей мать ее не помешала?

— Она сирота, — обречено сказалТоварищ мой и закурил сигарету…Ладонью он влажные вытер глазаИ повесть продолжил печальную эту.

— Представь себе: лето — вокруг благодать,Жара августовская невыносима,И нянчится двадцатилетняя матьС младенцем в одном из домов Хиросимы.

Чудесной девчушке и годика нет…Под вишнею мама ее укачалаИ в дом возвратилась готовить обед…Ах, если бы это начать все сначала!

Но прошлое не возвратить никому,Лишь память одна туда знает дорогу.Лежит городок в предрассветном дымуТак тихо, как будто он молится Богу.

А там наверху, в ледяной вышине,Уже равномерно рокочут моторыИ бомба, застывшая, словно во сне,На мирную землю обрушится скоро.

Мгновенье… И палец на кнопку нажал…Младенец лежит в колыбели под вишней,А сверху летит смертоносный металл,Что не остановит уже и Всевышний.

И гриб, разрастаясь у всех на глазах,Как чудище, мир растерзал кровожадно…И замерло время на мертвых часах,Которым уже ничего здесь не жалко.

… А летчик с заданья вернулся домой,Устроился в кресле с дочуркою рядомИ к сердцу прижал ею той же рукой,Которой на город он сбрасывал атом.

И девочка нежно прильнула к нему,И сжала ладонь его с детскою силой,Не зная о том, что в огне и в дымуРаспятая бомбой лежит Хиросима.

Где бедный младенец под вишней кричит,Но мать его больше уже не услышит —В воронке от дома дымят кирпичи,И воздух отравлен, а девочка дышит…

Пройдет двадцать лет, и узнает онаО том, что болезнь у нее лучевая…Помедлит немного в проеме окнаИ вниз устремится, глаза закрывая.

Одна из ста тысяч таких же сирот,Не знавшая с детства родительской ласки…В тот август отец ее бедный в животВонзил от отчаянья меч самурайский.

Тогда ему столько же было, как ей,И он не сумел пережить Хиросимы —О смерти семьи он услышал своей,И в сердце отчаянье не пересилил.

Но если б он знал, что жива его дочь,Которую вишня, как мать заслонила,Он смог бы отчаянье свое превозмочьИ меч спрятать в ножны… Но было, что было.

И больше на свете их нет — всех троих…И это одна только жертва из многих,Цветущих, как сакура, и молодых,Отважных и робких, веселых и строгих.

Их вычеркнул атомной бомбы удар,Как будто бы вырвал из книги страницу…Без них стал неполным земной этот шар,Забывший их неповторимые лица.

С тех пор непонятно, где ад, а где рай,Как будто исчезла гармония в мире,Который, отчаявшись, как самурай,В конце концов, сделал себе харакири.

И красная кровь по планете бежитИз этой открытой дымящейся раны,А с ней незаметно уходит и жизнь,Которую мы не храним, как ни странно.

О люди! Какие найти мне слова,Чтоб вы хоть на миг осознали все это?Покуда в нас совесть и вера жива,Не сможет погибнуть и наша планета.

III

Не знаю, с чего эту песню начать,С какого такого заветного слова?Она, словно рана, болит по ночам,Которая не зарубцуется снова.

В ненастье и в зной она ноет во мне,Как будто бы нет от нее исцеленья.Проснусь среди ночи, а сердце в огне,В том дьявольском пламени самосожженья.

И полночь не полночь, и день мне не день…Проклятая рана зудит бесконечно,Как будто меня чья-то страшная тень,Дыша мне в затылок, преследует вечно.

И в сон мой врывается, словно бронхит,Удушливым кашлем меня истязая.И даже в беспамятстве полном болит,Когда от тоски закрываю глаза я.

Любовь убивая и радость в душе,Она на мгновение не заживает.И нет больше сил с ней бороться уже,Вся жизнь — словно рана одна ножевая.

Неспетая песня… В далекой странеНа празднике юности двадцатилетнейВпервые ты в сердце явилась ко мнеЗатем, может быть, чтоб назваться последней.

Терзаемый мукой твоей по ночам,Я в бары стремился, чтоб стало мне легче,Где гейши с бездонной печалью в очахХолодные руки мне клали на плечи.

Я помню, как голос мой нервно дрожал,Когда за любовную ласку несмелоЯ трогал, как будто бы кончик ножа,Горячей ладонью продажное тело.

И думал о том, что у нас бы онаИзвестной артисткой, наверное, стала…А здесь одиноко стоит у окнаИ комкает пальцами край одеяла.

Я видел прозрачные слезы ее,Которые падали в вазу с цветами…И в это мгновение сердце моеВ груди бушевало, как будто цунами.

У каждого радость своя и тоска…Хотя и не знала она Хиросимы,Но жизнь этой гейши в объятьях грехаБыла до безумия невыносима.

В своем мьюзик-холле уже никогдаОна не узнает любви неподкупнойИ красный фонарь, словно злая звезда,Ее мимолетную юность погубит.

… Потом, по дороге домой, на два дняЯ вдруг задержался в отеле Бангкока,Что встретил неоновым светом меняИ липким соблазном зашторенных окон.

Я помню в каком-то ночном кабакеКрасотку раскосую из Таиланда,Она демонстрировала налегкеВсе прелести странного в мире таланта.

Снимая одежду одну за другой,Как будто с цветка лепестки обрывая,И музыке в такт извиваясь змеей,Осталась она совершенно нагая.

Но плечи худые дрожали слегка,Как те лепестки, унесенные ветромПодальше от тоненького стебелька,Который от зноя умрет незаметно.

Похабные выкрики, словно плевки,Летели в ее обнаженное тело,Но ярких одежек своих лепесткиПоднять все равно бы она не посмела.

Стояла, сверкая своей наготой,Среди похотливых звериных улыбок.И острый осколок души ледянойВпивался в меня, придавив, будто глыба.

Всю ночь по ушным перепонкам стучалУдарник, нанюхавшийся кокаина,И билось в висках: ча-ча-ча, ча-ча-ча!..А в сердце — пронзительный крик журавлиный.

На землю меня возвратил он с небес,А, может быть, — в рай из угарного ада…Глаза я открыл — милый образ исчез,Моряк из Техаса сидел со мной рядом.

Он виски потягивал, как лимонад,На голых смуглянок взирая с ухмылкой,И был одному только искренне рад,Когда приносили другую бутылку.

В Сайгоне, В Сеуле, у черта в зубах —Везде воевал, а не ранен ни разу…И спьяну признался, что это — судьба,Хотя он не может терпеть желтомазых.

Моряк из Техаса по свету кружит,И я с моей песней кружусь недопетой —Она без конца и начала, как жизнь,Где следуют за пораженьем победы.

Но все возвратится на круги свояИ все устремится к своей сердцевине,Где мама моя и жена, и семья,Которым так много я должен отныне.

Но вновь центробежная сила меня,Отторгнув от дома, помчала по свету,Чтоб в полночь или среди белого дняЯ встретился с песней моей недопетой.

Но где она?.. Может, в Париже хмельном,Где тень Нотр-Дама нависла громадой?А, может, в Мадриде стоит под окном,Лаская изысканный слух серенадой?

Иль, может, в каком-то шальном кабареОпять донага раздевается где-то,Судьбу подчиняя азартной игре,Ведь даже планета, как девка, раздета!

И падают, словно снаряды с небес,Ее голубые святые одежды:Честь, верность, любовь — и уже она безТого, без чего не бывает надежды.

И азбукой морзе летит ча-ча-чаОпять триумфально из города в город,Но совесть, как шуба, слетает с плечаИ ахают все, ведь король-то наш голый!..

В его государстве вновь царствует злоИ ложь ковыляет на глиняных ножках,И пьяная баба своим помеломДо блеска дворцовые чистит дорожки.

Запретная зона… Я здесь никогдаСвою недопетую песню не встречу,Уж лучше мне снова вернуться в Цада,Где громче поется и дышится легче.

А, может, податься мне в шумный Бомбей,Где девушки смотрят из окон печальноВ надежде дождаться любимых парней,Что их окольцуют венком обручальным?

О, как же униженна их красота,Годами, которые тянутся долго,Пока, наконец, молодая мечтаСостарится, так и не выйдя из дома.

В Берлине, в Гонконге, в Сеуле — везде,Где я побывал в своих поисках вечныхИ где поклонялся земной красоте,Печалясь о том, как она быстротечна.

Как будто бы женщин преследует рок —В семнадцать наивны они и прекрасны,Но только коснется лица их порок,Они уже и через год безобразны.

И плечи покаты, и ноги кривы…А сердце?.. Как будто гадюка живая,Но та от природы такая, увы,А что же девичью судьбу искривляет?

Нет, я никого не пытаюсь винить:Ни девушек этих, ни дальние страны…Во мне недопетая песня звенит,На миг заглушив даже рев океана.

И вновь ускользает, как рыба из рук,Густой чешуею на солнце сверкая.И сразу сжимается сердце, а вдругУже никогда я ее не поймаю?..

Неспетая песня… Но, может быть, яИскал ее вовсе не там и не с теми,Когда устремлялся в чужие края,Преодолевая пространство и время?

В Сантьяго, в Чикаго, в Оттаве — везде:И в солнечном Рио, и в пасмурном Осло,При свете неоновом и в темнотеМне было найти эту песню непросто.

Но интуитивно я шел наугад,Блуждая один в городских лабиринтах,Где каждый квартал, будто каменный садВ греховной ночи пламенел гиацинтом.

В безумной Америке, где авенюМанят ослепительным блеском рекламы,Я видел умопомрачительных нюНа грязных подмостках нью-йоркских бедламов.

Там царствовал доллар — невежа и плут,И с пьяной ухмылкой бахвалился рьяно,Что в мире подлунном, где все продают,Ему даже совесть купить по карману.

Какую угодно на ощупь и цветУ нищего нигера и президента,Поскольку нигде такой совести нет,Чтоб не продавалась согласно моменту.

Все цену имеет — и плоть, и душа,И только лишь то неподкупно на свете,За что не дается никем ни гроша,Чтоб зря не выбрасывать деньги на ветер.

И тысячи двадцатилетних сердецВнимают с восторгом губительной речи,Которая, их превращая в овец,На бойне какой-нибудь всех искалечит.

В Корее, Вьетнаме?.. Не все ли равно,Где в голову юного выстрелит юный,Как будто бы не наяву, а в киноСражаются на смерть хазары и гунны.

Но мы же не варвары в веке своем,Тогда по какой же указке незримойПалим без разбора и ночью, и днемПо мирным селеньям, как по Хиросиме?

Одно из таких называлось Сонгми…Теперь его нет уже больше на карте.Но те, кто отважно сражались с детьми,О Божьей, как видно, не ведали каре.

О двадцатилетние, мир полон слез,Так не приближайте агонию мира,Чтоб «быть иль не быть?» — этот вечный вопросОстался навек лишь в твореньях Шекспира.

IV