Я была в твоей шкуре. Долгая дорога в сторону жизни - Татьяна Маркова

мамочка, я могу вот так запросто сидеть в кафе и есть любимые спагетти. И без маски. Я такая счастливая, мамочка, мамочка…

Ухожу в туалет помыть руки. Смываю с лица ненужные слёзы. А ночью не спится. В горах уже холодно, пахнет осенью. Я стою у окна, смотрю на падающие звёзды и вспоминаю свою юность.

Пшик

Мне пятнадцать. Вместе с разновозрастной компанией ребят из закрытого военного городка в Подмосковье, где мой дядя – командир части, ёжась от предутреннего холода, я иду встречать рассвет. Первый раз в жизни.

Рядом со мной припрыгивает Федя Бубенцов – сын зама по какой-то там части моего дяди. Длинный, худющий, с нелепыми руками чуть ли не до колен, гиперподвижный и в этой гиперподвижности несуразный, но с очень волнующими меня чувственными губами и кудряшками, постоянно спадающими на лоб. Мне приятно случайно касаться его ладони, бедра, плеча. И я догадываюсь, что эта случайность не случайна. Меня слегка знобит то ли от смутных предчувствий, то ли от остывшего за ночь августовского луга, приготовившегося вместе с нами встречать светило.

Нас человек 10–12, и мы гуськом идём по влажной траве в предвкушении чего-то грандиозного и ошеломляющего. Впереди – самая старшая – Лена – большая, уверенная в себе, несмотря на лишний вес, 17-летняя девица. Она прокладывает собой путь к косогору. В середине малышня. Замыкает процессию наша парочка – мы с Федей.

Травы щекочут ноги, совсем мокрые внизу. Я постоянно взвизгиваю. Кажется, что там, в траве, копошится кто-то неведомый и хватает меня за щиколотки. Мне одновременно радостно и тревожно от всего, как это может быть только в ранней юности. Но если честно, больше всего на свете я хочу целоваться с Федей Бубенцовым и боюсь пропустить подходящий для этого момент. Тем более, я понимаю, что через два дня уеду домой в Москву. И всё тогда – до следующего лета. Потому что уже вот-вот этому лету должен прийти неминуемый конец. И вроде идём последними, и довольно темно ещё, и чувствую я, что Федя тоже только и думает об этом, но мы оба никак не решаемся на первое движение рук, тел и губ друг к другу. И тоска какая-то кружит вокруг, и я уже почти знаю, что ничего не случится.

Рассвет доводит до слёз, правда, только меня, москвичку. Остальным детям природы в компании с солнцем и без взрослых – просто ещё одна бесконтрольная шалость. Я пытаюсь запомнить каждый штрих, каждое световое пятно, блеск и благоговение природы. Про Федю и своё желание целоваться сразу забываю и вскоре с бешеным сердцебиением мчусь домой, чтобы попробовать нарисовать всё то, что так меня потрясло. Разочарование настигает жестоко и без промедления, стоит взять в руки карандаши и краски. Вместо рассвета на ватмане глупый детский рисунок, не передающий ровным счётом ничего, что я увидела и бережно сохранила на сетчатке глаза.

С чего я, в принципе, решила, что смогу изобразить рассвет? Художественных наклонностей у меня не было никогда. Помаявшись, в отместку вандально рву ватман и, немного подумав, решаю с сентября идти в кружок рисования. Но чтобы не забыть свой первый в жизни рассвет, беру какой-то потрёпанный и видавший виды лист бумаги из блокнота, валяющийся на заваленном дядюшкином столе, быстро записываю увиденное и засыпаю мгновенно и глубоко.

Уже почти в полдень я сонно сижу на кухне и завтракаю огромным куском любимого пирога с щавелем – фирменным блюдом моей тёти. Тётя сидит напротив и улыбается.

– Это ты написала? – в руках у неё листок бумаги с моими каракулями.

Признаюсь и закрываю ладонями горящие от стыда уши.

Тётя работает кем-то по культурной части в местной школе, организует разные поездки в музеи, приглашает известных или просто уважаемых людей. Она всегда кому-то звонит, о чём-то спорит, просит, договаривается. А сейчас она сидит и хвалит меня. Говорит, что надо развивать литературные способности.

– Сочинения ты пишешь очень даже хорошие, мама мне рассказывала как-то в Москве, но кто знает, может, дальше пойдёшь, писателем станешь, юный Паустовский ты мой! – добавляет она и убегает в школу что-то там готовить к началу учебного года.

Ни в какой кружок живописи в сентябре я не иду. Но с той поры навязчиво думаю, что я писатель, и объявляю родителям о своём решении поступать в Литературный институт.

Папа не разрешает, говорит: «Что это за профессия такая? Пшик, а не профессия», – и бурно вертит рукой вокруг головы.

Три года мы честно ищем с ним компромисс, и вуаля – я уже учусь на редакционно-издательском факультете Московского полиграфического института, и в моей трудовой книжке появляется первая запись «корректор» (в издательстве этого же института). Папа остаётся доволен: «пшик» мне больше не грозит своей вздорностью и ненадёжностью. По окончании вуза я тружусь редактором в разных издательствах, потом меняю деятельность и кручусь в туристическом бизнесе, а дальше и вовсе переквалифицируюсь – оканчиваю психфак МГУ, так к «пшику» и не приблизившись. Сохраняю дистанцию. Детей рожаю и воспитываю. Тоже дело.

Между приготовлением курицы в рукаве и заключением договора с группой туристов, собравшихся на ослах в Перу, на обрывках бумаги, в старых блокнотах, салфетках и на всём, что попадается под руку, я пишу. И всё так же горят уши от стыда. Пока, наконец, не решаюсь отправить один свой рассказ на конкурс. И выигрываю его.

Папы давно нет. И он там, может, и не догадывается, что я нарушила все границы. Всё смелее и смелее печатаю буквы в гаджетах и заставляю себя не закрывать уши ладонями. Но самовнушение не всегда помогает.

«Пшик» тем временем часто сидит в кабинете, руководит на кухне, хозяйничает в спальне и заглядывает в каждый угол. Он ездит со мной в путешествия и летает на Родину. Чувствует себя вполне комфортно. И никак мне уже без него.

А что же Федя Бубенцов?

Целоваться с ним я буду только через год. Зато почти весь месяц. Это будет первое сексуальное лето и предпоследнее наивное перед моим совершеннолетним февралём.

И вот всё это не имеет никакого отношения к моей «писательской» биографии. Игры памяти, не более того.

Пшик. Падает звезда. Загадываю желание. Холодно, заворачиваюсь в плед. Почему мне сегодняшней ночью вспомнился тот рассвет, несостоявшийся поцелуй и щемящий конец лета? Он всегда щемящий – не только тот.

Пшик. Верчу рукой вокруг головы:

Не грустно. Лето ещё, ЛЕТО.

О. К.

К Элизе

Новое не замещает