Александр Городницкий - И вблизи и вдали

Наиболее яркими представителями этого направления были, конечно, Леонид Агеев, Олег Тарутин и Володя Британишский. Несколько позднее к нам в ЛИТО пришли поэты из других объединений -Нина Королева, Глеб Горбовский, и еще позднее - Александр Кушнер.

С самого начала "горняцкого объединения" или, как мы называли его в ту пору "глеб гвардии семеновского полка", в нем установился нетипичный в то время дух демократии, который, как я теперь понимаю, был определен в первую очередь Глебом Сергеевичем Семеновым. На обсуждениях стихов, встречах с поэтами из ЛИТО и просто в разговорах, он никогда не выглядел ментором, скорее - старшим товарищем. Чем далее, тем больше он незаметно становился как бы нашим ровесником и, возможно, сам чему-то учился. Ничего удивительного в этом не было - все как-то незаметно стали друг другу друзьями-соперниками и учителями, тем более, что круг доступного нам чтения был достаточно узок и о многом мы узнавали друг от друга.

В это время в Ленинграде существовало несколько групп молодых дых поэтов. Наиболее "официальным" было университетское объединение, которое состояло в основном из филологов. Сюда входили Борисова, Илья Фоняков, Владимир Торопыгин, Валентин Горшков и некоторые другие. Большой популярностью пользовалось ЛИТО при Доме культуры трудовых резервов, которым руководил Давид Яковлевич Дар. Именно оттуда пришел Глеб Горбовский, там занимались в те годы Виктор Соснора, Алексей Ельянов и другие поэты и прозаики.

Наиболее близкая к рафинированному литературному слою группа создала (правда, несколько позднее) круг, который концентрировался вокруг Анны Андреевны Ахматовой. В него входили Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев и, наконец, нынешний Нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Они-то и назвали нас "почвенниками". Особняком держались авангардисты - Уфлянд, Еремин и Виноградов.

Существовало также литобъединение в Политехническом институте, видную роль в котором играл поэт Виктор Берлин, и на занятия которого ходили Александр Штейнберг, Борис Голлер, Владимир Марамзин и другие.

В 1954 году в актовом зале Политехнического института начались общегородские вечера студенческой поэзии, проходившие при огромном стечении народа. У меня много лет хранится "самиздатовский" сборник по материалам одного из таких вечеров, с памятной надписью "талантливым горнякам от литобъединения Политехнического института". Там напечатаны стихи Валентина Горшкова, Виктора Берлина, Бориса Голлера и многих других. При всей похожести отдельных авторов их объединяет энергия и некая устремленность в завтра, которой, при всей несравнимости уровня нынешней гласности и дозволенности, сегодня нет.

Возвращаясь к нашему горняцкому ЛИТО, надо сказать, что его "идейными лидерами" в ту пору, в действительности, были Британишский, Агеев и Тарутин, а поэтическим - Глеб Горбовский.

Я вспоминаю вечера поэзии, на которых выходил Володя Британишский, худой, казавшийся всегда почему-то небритым, в заношенной горняцкой тужурке, и читал свои героические, по тем временам, стихи о вечере встречи в родной школе "Обстановка совсем семейная, — семьи тоже бывают лживые", или стихи о курсантах "Не любитель я военщины, только хочется и мне, чтобы девушки и женщины уважали их вдвойне". До сих пор помню короткое его стихотворение, которое неизменно пугало тогдашних ревнителей "идейной выдержанности":

Меня едва не сбили с ног -Гудок.А за стеклом, с шофером рядом,Вкушая необъятным задомПодушек кожаный покой,Сидит с чужим недобрым взглядомДругой.Другой - не из другой страны,Попутным ветром занесен.Другой - не из других временНе пережиток старины,Из наших мест, из наших дней,Такой другой куда страшней.Вот он глядит, и взгляд сердит,Шофер - его шофер - гудит.И этот взгляд, и этот тон,Мне говорят, что я - не он.Что я, мол, от природы - пеш,А он в машине родился.Что разница большая меж,И мне, мол, непонятна вся.Когда я всю ее пойму,Ох, будет весело ему!

Стихи эти, написанные в пятьдесят шестом году, напечатаны были только в девяностом. Но уже тогда они ходили в списках, смело обличая всемогущий класс "аппаратчиков".

Леонид Агеев писал тогда же жесткие и горькие стихи о поэтах, погибших в тридцать седьмом:

Еще их тело сытое, хмельное,Блаженствует.Не этому ли телуС распоротою пулею спиноюУпасть, хрипя, под каменную стену?

Что же касается поэтических открытий, то ими буквально молодой Глеб Горбовский, в стихах которого казалось бы обыденный мир вокруг нас преображался в таинственную страну:

Просеменила муха вдоль клеенки,И в блюдечко уткнулась хоботком.Отравленная, умирать в сторонкуОтправилась на животе ползком.

Жаль мне муху - безрассудна муха,Доконала муху смерть-старуха.Но прекрасен в блюдце мухомор -Красный в белых крапинках убор.

Нет, конец у мухи не простой -Отравилась муха красотой.

Только поэтический глаз Горбовского мог заметить очевидную вещь: "крокодилы ходят лежа". Холодом северного пространства шали строки его стихов, привезенных из первых экспедиций, он работал рабочим-взрывником:

Пустыня кончится обрывомВ необозримый океан.Твой воротник стоит, как грива,Твое шоссе - меридиан.

Тема отдельного разговора - песни Глеба Горбовского, ставшие целой эпохой в Ленинграде конца пятидесятых. Песни эти, написанные по большей части на расхожие мотивы, тут же распространись и распевались не только нами, его друзьями, но и широким кругом людей, о нем никогда не слыхавших. Пожалуй, наиболее известной стала песня Горбовского, придуманная им на оригинальный мотив - "Когда качаются фонарики ночные". Мне неоднократно приходилось в самых разных местах до хрипоты спорить, доказывая авторство Глеба, с яростными сторонниками "древнего народного" происхождения этой песни. Широкой популярностью пользовалась в шестидесятые годы в Ленинграде его песня о художниках

На дива- на диване, на диване, мы лежим - художники.У меня, у меня да и у Вани протянулись ноженьки.

А мы в те годы с удовольствием дома и на улице распевали его песни о незадачливом постовом:

У помещенья "пиво-воды"Стоял не пьяный постовой,Слуга народа из народа, ;Как говорится, парень свой.

Надо сказать, что сам Горбовский на гитаре не играл, песни пел только вместе со всеми "а капелла" и со сцены их не пел, кажется, никогда.

Важным событием в нашей тогдашней жизни, как и в жизни нашего поколения, был Двадцатый съезд партии и доклад Хрущева,, впервые открыто разоблачившего культ Сталина. Рухнул идол, завалив своими обломками все жизненное пространство. Надо было заново учиться жить. Это не могло не отразиться в стихах, которые мы писали.

Совсем недавно, весной девяностого года, в Ленинграде, благодаря инициативе Майи Борисовой, вышел стихотворный сборник "То время - эти голоса. (Ленинград, поэты оттепели)". В него вошли стихи Владимира Британишского, Глеба Горбовского, Леонида Агеева, Олега Тарутина, Александра Кушнера и других поэтов, связанных в те годы с ЛИТО Горного института. Посвящен этот сборник памяти безвременно ушедшей из жизни поэтессы Татьяны Галушко, тоже имевшей отношение к Глебу Семенову. Неслучайно, вспоминая о той поре в предисловии к своим стихам, неожиданно и трагически ушедший из жизни Леонид Агеев написал в этой книге: "Были "лишние люди"… Было "потерянное поколение" Ремарка. Был заданный однажды себе вопрос: "А из какого поколения ты? Как его нарекут, если такому суждено случиться, потомки?" Находился и ответ: "Я из поколения "детей войны", тех самых, родившихся незадолго перед началом Великой Отечественной". На пятом десятке всплыло и утвердилось новое - не то чтобы более точное, а просто иного плана понятие: обманутое поколение. Я из поколения обманутых…

Осознанию первого обмана помог XX съезд. О культе и репрессиях говорили и раньше, до съезда; настойчивее - после 1953 года. Мне и двадцати не было. Молодо-зелено, но не настолько, чтобы, наслушавшись таких - чаще полушепотом - разговоров, не добраться до материалов всех съездов ВКП(б) и не сравнить, с карандашом в руках, в первую очередь - списки руководящих органов партии, избранных XVI и XVII съездами. Обман оказался жестким: с детства тебе рассказывали сказку о самом добром, самом мудром, самом заботливом отце-вожде-учителе. Он же, оказывается, был совсем не таким: нехорошим, по меньшей мере, был человеком, а скорее всего - настоящим злодеем.