Борис Слуцкий - Лошади в океане

Новая квартира

Я в двадцать пятый раз после войныНа новую квартиру перебрался,Отсюда лязги буферов слышны,Гудков пристанционных перебранка.

Я жил у зоопарка и слыхалОрлиный клекот, лебедей плесканье.

Я в центре жил. Неоном полыхалЦентр надо мной.   Я слышал полосканьеВ огромном горле неба. Это былАэродром, аэрогром и грохот.

И каждый шорох, ропот или рокотЯ записал, запомнил, не забыл.

Не выезжая, а переезжая,Перебираясь на своих двоих,Я постепенно кое-что постиг,Коллег по временам опережая.

А сто или сто двадцать человек,Квартировавших рядышком со мною,Представили двадцатый векКакой-то очень важной стороною.

Ребенок для очередей

Ребенок для очередей,которого берут взаймыу обязательных людей,живущих там же, где и мы:один малыш на целый дом!

Он поднимается чуть свет,но управляется с трудом.

Зато у нас любой сосед,тот, что за сахаром идет,и тот, что за крупой стоит,ребеночка с собой берети в очереди говорит:

— Простите, извините нас.Я рад стоять хоть целый час,да вот малыш, сыночек мой.Ребенку хочется домой.

Как будто некий чародейтебя измазал с детства лжой,ребенок для очередей —ты одинаково чужойдля всех, кто говорит: он мой.

Ребенок для очередейв перелицованном пальто,ты самый честный из людей!Ты не ответишь ни за что!

Баллада о трех нищих

Двурукий нищий должен бытьВесьма красноречивым:Ну, скажем, песню сочинитьС неслыханным мотивом,Ну, скажем, выдумать болезньМудреного названья,А без болезни хоть не лезь,Не сыщешь пропитанья.

Совсем не так себя ведетС одной рукою нищий:Он говорит, а не поетДля приисканья пищи —Мол, это был кровавый бой,Мол, напирали танки,Когда простился я с рукой —Пожертвуйте, гражданки!

Безрукий нищий молчалив —В зубах зажата шапка.Башку по-бычьи наклонив,Идет походкой шаткой:Мол, кто кладет, клади сюда!И шапкой вертит ловко,А мы без всякого трудаСуем туда рублевки.

Старухи без стариков

В. Сякину

Старух было много, стариков было мало;То, что гнуло старух, стариков ломало,Старики умирали, хватаясь за сердце,А старухи, рванув гардеробные дверцы,Доставали костюм выходной, суконный,Покупали гроб дорогой, дубовыйИ глядели в последний, как лежит законный,Прижимая лацкан рукой пудовой.Постепенно образовались квартиры,А потом из них слепились кварталы,Где одни старухи молитвы твердили,Боялись воров, о смерти болтали.Они болтали о смерти, словноОна с ними чай пила ежедневно,Такая же тощая, как Анна Петровна,Такая же грустная, как Марья Андревна.Вставали рано, словно матросы,И долго, темные, словно индусы,Чесали гребнем редкие косы,Катали в пальцах старые бусы.Ложились рано, словно солдаты,А спать не спали долго-долго,Катая в мыслях какие-то даты,Какие-то вехи любви и долга.И вся их длинная,Вся горевая,Вся их радостная,Все трудовая —Вставала в звонах ночного трамвая,На мигбессонницы не прерывая.

«Я судил людей и знаю точно…»

Я судил людей и знаю точно,что судить людей совсем не сложно, —только погодя бывает тошно,если вспомнишь как-нибудь оплошно.Кто они, мои четыре пудамяса, чтоб судить чужое мясо?Больше никого судить не буду.Хорошо быть не вождем, а массой.

Хорошо быть педагогом школьным,иль сидельцем в книжном магазине,иль судьей… Каким судьей?   Футбольным:быть на матчах пристальным разиней.Если сны приснятся этим судьям,то они во сне кричать не станут.Ну, а мы? Мы закричим, мы будемвспоминать былое неустанно.

Опыт мой особенный и скверный —как забыть его себя заставить?Этот стих — ошибочный, неверный.Я не прав.Пускай меня поправят.

«Маловато думал я о боге…»

Маловато думал я о боге.Видно, он не надобился мнеНи в миру, ни на войне,И ни дома, ни в дороге.Иногда он молнией сверкал,Иногда он грохотал прибоем.Я к нему не призывал.Нам обоимЭто было не с руки.Бог мне как-то не давался в руки.Думалось: пусть старикиИ старухиМолятся ему.Мне покуда ни к чему.Он же свысока гляделНа плоды усилий всех отчаянных.Без меня ему хватало дел —И очередных, и чрезвычайных,Много дел: прощал, казнил,Слушал истовый прибой оваций.Видно, так и разминемся с ним,Так и не придется стыковаться.

«Я, умевший думать, — не думал…»

Я, умевший думать, — не думал.Я, приученный мыслить, — не смел.Прирученный, домашний, как турман,На чужие полеты глядел.А полеты были толькоСверху вниз, с горы в подвал,Словно уголь в горящую топку,В тот подвал людей подавалКто-то очень известный, любимый,Кто-то маленький, рыжий, рябой,Тридцать лет бывший нашей судьбиной,Нашей общей и личной судьбой.

«Равнение — как на парадах…»

Равнение — как на парадах.Железная дисциплина.Полный порядокОт Клина до Сахалина.Разъятые на квадраты,А после сбитые в кубы,Все были довольны, радыИ не разжимали губы.Пожары — и те не горели,С рельс не сходили трамваи,Птицы на юг летелиПо графику — не срывая.Дети ходили в школуВ этом углу мирозданьяБыстро! Поспешно! Скоро!Ни одного опозданья.Извержений не было.Землетрясений не было.Кораблекрушений не было.О них не писали в газетах.Когда начинались войны,Они утопали в победах.Все были сыты, довольны.Кроме самых отпетых.

Говорит Фома

Сегодня я ничему не верю:глазам — не верю,ушам — не верю.Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю:если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,печальные пленные 45-го года,стоявшие — руки по швам — на допросе.Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!— А мне вы верите? — Минута молчанья.— Господин комиссар, я вам не верю.Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,снова учился в начальной школе,и мне бы сказали такое:Волга впадает в Каспийское море!Я бы, конечно, поверил. Но прежденашел бы эту самую Волгу,спустился бы вниз по течению к морю,умылся его водой мутноватойи только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!Ложь! Зимой 33-го годая жил на тощей, как жердь, Украине.Лошади ели сначала солому,потом — худые соломенные крыши,потом их гнали в Харьков на свалку.Я лично видел своими глазамисуровых, серьезных, почти что важныхгнедых, караковых и буланых,молча, неспешно бродивших по свалке.Они ходили, потом стояли,а после падали и долго лежали,умирали лошади не сразу…Лошади едят овес и сено!Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

«Бог был терпелив, а коллектив…»