Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - Леонид Абрамович Юзефович

class="p1">Я помню наизусть десятки его коротких стихов и отдельных строф, и многие привязаны у меня к определённым сегментам календарного круга. Уже полвека осенью всплывают в памяти две строчки – с птичьими караванами, летящими в тёплые страны и оставляющими нас вне времени, наедине с пустым циферблатом, как в фильме Бергмана «Земляничная поляна»:

Душа и природа в предчувствии вьюг,

И стрелки часов улетают на юг.

И вот это четверостишие:

Вы не знаете, что́ это значит,

Когда воет по-бабьи пила,

И на маленькой брошенной даче

Мыши нюхают ножки стола.

Или это:

Так на пустой осенний брег

И воду чёрную у брега

Сначала падает не снег,

А только слабый запах снега.

Что-то помню отдельными строфами, но балладу 1964 года о бесприютных советских любовниках, не вполне понятную тем, кому меньше пятидесяти, я, если начинаю, всегда бормочу или допеваю до конца:

Какая ужасная месть

За плод запрещённого древа!

Не сыщут в гостинице мест

Адам и смущённая Ева.

Не будет влюблённым брони,

Пока существует природа,

И боже тебя сохрани

Коснуться запретного плода.

Присядете вы на скамью,

Усталые, полуживые.

Но как охраняют семью

На каждом шагу постовые!

Конечно, вас выручит друг,

Уж он не откажет в привете,

Но тут обнаружится вдруг,

Что он не на этой планете.

Тогда остаётся вокзал.

Но что говорить о вокзале!

Ведь я ничего не сказал,

И вы ничего не сказали.

В городе Березники на севере Пермского края, куда отважная грузинская бабушка привезла маленького Решетова из Хабаровска после расстрела его отца и ареста матери, и где он, окончив техникум, двадцать лет проработал электриком горношахтного оборудования на калийном комбинате, установлен памятник ему.

Лёша – единственный отлитый в бронзе человек, с которым я неоднократно выпивал.

5

Из поэтов поколения моих родителей особенно волновали меня Борис Слуцкий и Давид Самойлов. Обоих я видел в жизни один-единственный раз, в феврале 1986 года: первого – в день его похорон на Пятницком кладбище в Москве, второго – там же и тогда же, но живого.

После смерти жены Слуцкий страдал неизлечимой психической болезнью, ничего не писал, ни с кем не встречался. Оставшиеся ему до смерти девять лет он прожил в семье брата, главного инженера Тульского оружейного завода, но в середине 1980-х его старые, раньше не публиковавшиеся стихи стали печататься благодаря усилиям его душеприказчика Юрия Болдырева – он и позвал меня на похороны.

Дорожки между могилами были стиснуты пластами грязного снега и полны растёкшейся среди крестов и обелисков толпой. Самойлов долго пробирался сквозь неё, чтобы произнести прощальную речь у открытого гроба – маленький, с большой меховой шапкой в руке. Ораторы говорили без микрофона, я стоял довольно далеко и почти ничего не слышал, но сейчас протиснулся ближе к гробу, чтобы послушать, какими словами один мой любимый поэт проводит в последний путь другого.

Речь Давида Самуиловича оказалась самой из всех короткой. Собственно, речи как таковой и не было, он лишь прочёл старинную испанскую эпиграмму в своём переводе. Я запомнил её на слух – и помню до сих пор:

Двое встретились друзей

От кладби́ща недалече.

«Друг, прощай!» – сказал один.

Отвечал второй: «До встречи».

Самойлов умер ровно через четыре года после Слуцкого, в тот же день, 23 февраля. Я не склонен видеть тут нечто большее, чем случайность, хотя и забыть об этом совпадении не могу.

6

Бродского я узнал поздно, хотя два-три десятка его ранних стихотворений прочёл ещё в университете. Тоненькую пачечку листов с бледной машинописью, пробитой через несколько слоёв копирки, в обстановке сугубой секретности дал мне на один вечер мальчик с нашего факультета. Я был страшно ему благодарен, но мой близкий друг, с которым я не мог не поделиться открывшимся мне тайным знанием, предупредил меня, что этот мальчик – провокатор, сотрудничает с КГБ. Там его будто бы и снабдили этими стихами, чтобы использовать их как приманку для выявления потенциальных диссидентов.

С мальчиком, давшим мне Бродского, мы не дружили. Действительно, его внезапный порыв доверия вызывал сомнения в его искренности, – но он всегда мне нравился, а в молодости я свято верил, что плохой человек понравиться мне не может. Самое удивительное, что так обычно и бывало.

С другой стороны, этот мальчик ещё на четвёртом курсе вступил в КПСС, что для ценителя Бродского было странно, и, пока я служил в армии, необычайно быстро, по советским понятиям, сделал административную карьеру в областной системе образования.

Он умер молодым, поговорить с ним по душам я не успел, но почему-то уверен, что первым знакомством со стихами о чёрном, «как внутри себя игла», коне и обещании прийти умирать на Васильевский остров я обязан его любви к Бродскому и понятному желанию с кем-то её разделить, а не проискам тайной полиции.

Жизнь оказалась длинной – и теперь, когда моя молодость приближается ко мне стремительнее, чем в былые годы от меня уходила, я опять полюбил стихи едва ли не больше всего на свете. Думаю, на остаток дней мне этой любви хватит.

Примечания

1

Мне было 17 лет, я тогда работал фрезеровщиком на пермском Электроприборном заводе (он же – «Часовой» и п/я 601).

2

Тогдашний настоятель монастыря, архимандрит Алипий (Воронов), узнав, что я из Перми, сказал мне, что одно время жил в Пермской области, в Соликамске. Художник по профессии, он, вероятно, реставрировал там настенную роспись в одной из церквей XVII века. В качестве его «земляка» я и попал в монастырские пещеры, что в те годы мало кому удавалось.

3

В годы моей молодости в Забайкалье так называли всех высланных сюда выходцев из Западной Украины.

4

Написана для оставшейся в черновиках пьесы моего друга, пермского драматурга и поэта Владимира Виниченко. Из примечаний к стихам Ли Бо и Ду Фу в переводах Александра Гитовича мы знали, что в средневековом Китае предутренняя стража – пятая. В Древнем