Вячеслав Воробьев - ЛиПа

Я просто сяду на него.

Я не искал хвалы и комплиментов

и рук не опускал, судьбу кляня,

когда в заздравных одах рецензенты

не вспоминали, грешного, меня.

И не рождён для славы и парадов,

зла не копил на весь подлунный мир,

когда упоминался я в докладах

под кодовым названием «и др.»

(Михаил Ронкин. Костры на снегу)

Кого-то до небес превозносили,

зачитывали иногда до дыр;

меня же, если и не поносили,

то зачисляли в легион «и др.»

Но в жизни есть счастливые моменты.

Прослышал обо мне подлунный мир.

Теперь в заздравных одах рецензенты

меня включают в серию «и пр.»

Я верю: стерегут меня удачи.

Признанье обретается в труде.

Хочу быть упомянут не иначе

как в элитарной группе «и т.д.»

Как геометр, Гомер для нас

Расчислит синеву простора.

А теорема Пифагора

Звучит гекзаметром сейчас.

(Валентин Сидоров. Избранное)

Число и слово так дружны!

Стою, почти что равный Богу.

Что примерять: поэта тогу

Иль Пифагоровы штаны?!

Я бесконечности труда

Предпочитаю уравненья,

Трёх главных правил округленья

Не забывая никогда.

Фортуна, как всегда, слепа,

И ни гроша не стоит рифма.

Пред ясной сутью логарифма

Тускнеет образов толпа.

О снисхождении молю!

Есть реноме, и вес, и внешность,

Но абсолютная погрешность

Ведёт значение к нулю.

Строкам, что множу, нет числа,

И их прогрессия не рвётся,

Но мне никак не удаётся

Извлечь из жизни корень зла.

Я — житель города.

Ни разу

не видел, как растут подснежники.

Я видел, где лежат булыжники,

и знаю, где лежат бумажники.

(Вадим Фадин. Пути деревьев)

...Я также видел ежедневно,

как озираются барышники,

как наживаются шабашники

и набиваются загашники,

как, мир упрятавши в наушники,

от рока млеют пэтэушники,

как вяжут лыко трикотажники

и гонят план шарашмонтажники,

как у пивной роятся бражники —

потенциальные острожники,

и как вчерашние биндюжники

колоннами уходят в книжники.

Я вижу часто, как пирожники

кричат, что, мол они — подвижники,

и как, ближайшие их смежники,

тачают бойко стих сапожники.

Чтоб свет над мраком впредь торжествовал,

Прими, мой друг, из рук моих фиал —

Как факел,

к нам дошедший от Петрарки...

(Аркадий Филёв. Старт)

...Я шесть веков его в руках держал

и, честно говоря, уже устал,

хоть флорентиец знал,

кому вручать подарки!

Летит, кружится жизни карнавал...

Смотри, чтобы сосуд не пустовал.

Минует череда веков —

и снова

преемнику, достойному похвал,

ты передашь торжественно фиал,

дошедший

от Аркадия Филёва!

«Боржоми» лучше пить в Боржоми,

И «Ахашени» — в Ахашени.

(Яков Хелемский. В начале седьмого)

Не мысля за великий грех

Знакомство с зельем приворотным,

Жалею, между прочим, тех,

Кто пьёт, к примеру, в подворотне.

Не в том беда, что есть Указ —

На родине напитки лучше.

Я пью в Баку портвейн «Кавказ»,

«Зубровку» — в Беловежской пуще.

Нарезав тоненько лимон

И плед набросив на колени,

Тяну коньяк «Наполеон»

На острове Святой Елены.

Устал! Попробуй-ка, успей —

Звенеть бокалами в Шампани,

А завтра — «Аромат степей»

Пить под Херсоном на кургане.

Здесь надобна такая прыть!

Мотаюсь до седьмого поту,

Но всё ж держусь. Ведь брошу пить —

Придётся ехать на работу.

ЛИПА 4

Я заблудился в Пушкинских Горах.

Висел туман сырой

и непроглядный,

Он скрыл округу пеленой,

проклятый!

И в душу мне закрался

Тайный страх.

(Евгений Антошкин. Возвращаются подснежники)

...Я этот страх

испытывал не раз:

Ведь в Шахматово ездил

и в Тарханы...

Пожалуй,

без усиленной охраны

Опасно там шататься

В поздний час.

В просторной

константиновской избе

Я чем-то был до жути

перепуган.

В Карабиху однажды

ездил с другом —

И там мне стало вдруг

Не по себе.

Сегодня сквозь туман

я брёл межой.

Но вышел Пушкин

и заметил строго:

«Вы, сударь,

перепутали дорогу.

Простите, но вы здесь

Совсем чужой!»

Да, мы не ведали беды,

Когда встречались тут.

О, Патриаршие пруды,

Или, точнее, пруд!..

О, привкус яблока во рту,

О, солнечная дата!...

Я собирался в Воркуту,

Потом ещё куда-то.

Я собирался впопыхах,

Я жил легко и честно.

А ты осталась на прудах,

Растаяла, исчезла.

(Евгении Блажеевский. Тетрадь)

Таких, как ты, хоть пруд пруди,

Известный, Патриарший!

И я без трепета в груди

Летал, как лист опавший.

Командирован был в Оскол —

О, солнечная дата!..

Но попрощаться не зашёл.

Потом уплыл куда-то.

Я, ошущая в пятках зуд

И тягу к непокою,

Спешил на БАМ, КАМАЗ, в Сургут,

Не взяв тебя с собою.

Ещё была Караганда,

Поездка по Алтаю...

Ты, помню, плакала тогда,

А почему — не знаю.

Тебя я бросил впопыхах,

И это было честно.

А ты осталась в дураках

И навсегда исчезла.

Поздним вечером во тьму

Выйду на шоссейку.

Свою милую возьму

Ласково за шейку.

И скажу ей: — Полюби!

Без тебя фигово!.. —

А она: — Хоть погуби,

Но люблю другого.

(Константин Ваншенкин. Жизнь человека)

Сядем ночью под копну...

Пьяный без вина я.

Милой ласково шепну:

«Удавлю, родная!»

Так спокойно, не грубя,

Но с мужскою силой...

Засмеётся: «Я тебя

Отравлю, родимый!»...

Над копной встаёт рассвет.

Комары заныли...

Вот и ладненько, мой свет,

И поговорили...

Я прошагал легко и осторожно

К грибным своим нахоженным местам,

И, словно бы решив: «При этом можно»

Лес вновь запел,

Защёлкал,

Засвистал.

И началось вокруг меня такое!

Кусты мне разом поклонились в пояс,

Захлопали в ладоши лопухи,

И, от восторга сам себя не помня,

Скворец мне песню лучшую исполнил,

А дятел стал отстукивать стихи.

(Артур Вороненко. Земные заботы)

Такого лес не видывал давненько.