Семен Липкин - Большая книга стихов

1950

УТРО

Плавно сходят к морю ступени,По бокам их — изваянные вазы,Посредине — белый виноградарь,В руках его зеленые кисти.Чуть пониже — глиняные детиНа концах бесформенных пальцевДержат глобус (или мяч футбольный),Еще ниже, вдоль берега, — рельсы,И когда товарные вагоны,Грубо грохоча, пробегают,Между ними, в странных очертаньях,Так волшебно волнуется море,И в куске, на мгновенье окаймленномПлатформой, колесами, дымом,Бесстрашными кажутся чайки.Поднимаешься в город — пахнетЖасминами, утренним чадом,И каспийский ветер не в силахЭтот запах теплый развеять.Ты идешь на базарную площадь,Что лежит у подножья Кавказа.Восковые кисточки липы,Коготки шиповника в палисадах,На прилавках — яблоки и книги,Вывески на нескольких наречьях,Голые руки сонных хозяек,Достающие из-за оконВяленой баранины полоски,От хмеля веселые горцыВ твердых трапециях черных бурокИ папах из коричневой мерлушки,Вдалеке, за базарной пылью,Правильные линии кряжей,Параллельные буркам и папахам, —Все пронизано солнцем и ветромИ незримой связано связью,Исполненной чудного смысла,Но обманчивого представленья,Что законы низменной жизниМудро управляют вселенной,Что земле неизвестно горе,Что молодые не умирают,Что не слышишь ты приближеньяНеизбежного грозного рока.

1950

СОСНЫ

На сосны я смотрел с террасы,На то, на это деревцо.Они, как люди чуждой расы,Казались на одно лицо.

Но длился труд мой плодоносный,Свой свет на все он излучал,И начал различать я сосны,Как я калмыков различал.

У этой рост красив и долог,У той опоры нет в земле.От веток ломких, от иголок,Не схожи тени на стволе.

Вон та горда своим убором,Но так недуг ее тяжел,Что планочкой пришлось с заборомСоединить непрочный ствол.

Ее жалеют: не жилица.Слабее всех она в саду.Лишь ночью тихо золотится,Вонзаясь иглами в звезду.

Вон та не даст расти клубнике,Ее невинный облик — ложь.О той расскажешь только в книге,Об этой в песне запоешь.

Нет безразличия былого,Я новых нахожу друзей,И отзывается, как слово,Их робкий шум в душе моей.

1951

ПЕРЕСЕЛЕНЕЦ

Тихо напевает арычокО звезде над Тихим океаномИ о том, что белый кабачокПри дороге вырос под каштаном.

Пестики, покрытые пыльцой,Средь листвы колеблемый фонарик…Кружку пива пьет товарищ Цой,Загорелый, высохший малярик.

В тайники тоскующей душиПроникают запахи соблазна.Шашлыки, пельмени, беляши, —Вкусно, жирно, дешево и грязно.

Все похоже на родной уют,На стене — следы густой олифы,Предлагая сорок разных блюд,Сверху вниз бегут иероглифы.

Дальше — рынок. Продают собак.А на среднеазиатском лессеНабухает рис. Пахуч табак.Хороши пшеничные колосья.

Что в полях желтеет вдалеке?Кореянка. И над нею звонокКомариный плач. В тугом мешкеНеподвижен за спиной ребенок.

Старый Цой, о чем же ты грустишь?Может, погрузился ты в нирвану?Иль в твою насильственную тишьВорвалась тоска по океану?

Здесь чужая, знойная земля,В воздухе — безумье и тревога,И бежит, и кружится, пыля,Грейдерная бойкая дорога.

1950

У ШЛАГБАУМА

Словно дым над кибиткой, растаяли дымы легенд,И теперь на дороге — шлагбаум: запрещают в ТашкентПровозить из района картофель, и фрукты, и рис.Вот машина к мосту подошла. Сколько лиц, сколько грузов!

Контролер, с колеса, заглянув невнимательно в кузов,Сунул руку в кабину, — машина поехала вниз.Школьник с мамой стоит, хочет мир непонятный понять.Он острижен под ноль, и одна лишь оставлена прядь.

Это что за обычай? Никак не припомнится мне…Вспомнил! Вспомнил — и понял, о мальчик с зеленой тетрадью:Мать украсила сына любимого жертвенной прядьюВ честь отца, что пошел на войну и погиб на войне.

Мальчик с прядью и женщина с торбою на голове,Шорох ветра в сухой, придорожной, тяжелой траве,День, державно ко сну отходящий в червонном венце,Контролер на посту, выплывающий месяц двурогий, —Что я вам? Что вы мне? Что нам делать на этой дороге?Сколько можно томиться догадкой о скором конце?

1950

НОЧЬ В БУХАРЕ

На дворе Заготшерсти — дремота.В глинобитном пустом гаражеСмуглый сторож сладчайшее что-тоГоворит существу в парандже.

Как сманил он из дома соседку,Почему она мелко дрожит,Сквозь густую и грубую сеткуНе глядит на него и молчит?

Всеми звездами полночь нависла,Между древних сочась куполов.Он поет — в этой песне три смыслаВ неизменном движении слов.

"Одного лишь хочу я на свете —Озариться небесным лицом,Удаляясь под своды мечети,Насладиться беседой с Творцом".

Загудела внезапно трехтонка.Что, свернула? Страшись, паранджа!Смысл второй открывается тонко,И она ему внемлет, дрожа:

"Ты одна лишь нужна мне на свете,Ты мой светоч, божественный лик.Эти брови — как своды мечети,Сотворила любовь твой язык!"

И становится сразу теплее,Будто слушают вместе со мнойМедресе, купола, мавзолеиТе слова, что звенят за стеной.

Вновь машина гудит грузовая.Исчезает, как дух, паранджа.Смуглый сторож, притворно зевая,С лампой встал у ворот гаража.

Не пойму, да и думать не надо,Почему убежала она…Дышит звездного неба громада,Блещет ночь, и душна и грозна.

Я брожу, слышу лепет пороюТо листвы, то воды, то людей.Может быть, я сегодня откроюТретий смысл, не досказанный ей.

1952

СНОВА В ОДЕССЕ

Ярко-красный вагончик, кусты будяка,Тишина станционного рынка,И по-прежнему воля степная горька,И как прежде, глазами, сквозь щелку платка,Улыбается мне украинка.

Оказалось, что родина есть у меня.Не хотят от меня отказаться,Ожидая, тоскуя, мне верность храня,Кое-где пожелтев среди летнего дня,Молчаливые листья акаций.

Оказалось, что наши родные местаИ меня признают, как родного,Что по-прежнему море меняет цвета,Но ко мне постоянна его доброта,Неизменно щедра и сурова.

Я в развалинах столько квартир узнаю,Столько лиц, дорогих и знакомых,Этот щебень я знаю, как душу мою,Здесь я жил, здесь я каждую помню семьюВ этих мертвых оконных проемах.

Пустыри невысокой травой заросли,Что прожилочкой каждой близка мне.Будто сам я скрывался в подпольной пыли,Будто сам я поднялся на свет из земли,С непривычки цепляясь за камни.

Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех,Подпевает игла с дребезжаньем.Я — поэт ваш, я — злость ваша, мука и смех,Я — ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всехМатеринским слепым обожаньем.

Это море ночное с коврами огня,Эти улицы с грубой толпою,Это смутное чаянье черного дня…Оказалось, что родина есть у меня,Я скреплен с ее тяжкой судьбою.

1952

У РАЗВАЛИН ЛИВОНСКОГО ЗАМКА