Борис Пастернак - Сестра моя, жизнь

К.Г. Локс.

Из «Повести об одном десятилетии»

Метель

В посаде, куда ни одна ногаНе ступала, лишь ворожеи да вьюгиСтупала нога, в бесноватой округе,Где и то, как убитые, спят снега, —

Постой, в посаде, куда ни однаНога не ступала, лишь ворожеиДа вьюги ступала нога, до окнаДохлестнулся обрывок шальной шлеи.

Ни зги не видать, а ведь этот посадМожет быть в городе, в Замоскворечьи,В Замостьи, и прочая (в полночь забредшийГость от меня отшатнулся назад).

Послушай, в посаде, куда ни однаНога не ступала, одни душегубы,Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,Безгласен, как призрак, белей полотна!

Метался, стучался во все ворота,Кругом озирался, смерчом с мостовой…– Не тот это город, и полночь не та,И ты заблудился, ее вестовой!

Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.В посаде, куда ни один двуногий…Я тоже какой-то… я сбился с дороги:– Не тот это город, и полночь не та.

Все в крестиках двери, как в ВарфоломеевуНочь[13]. Распоряженья пурги-заговорщицы:Заваливай окна и рамы заклеивай,Там детство рождественской елью топорщится.

Бушует бульваров безлиственных заговор,Они поклялись извести человечество.На сборное место, город! За город!И вьюга дымится, как факел над нечистью.

Пушинки непрошенно валятся на руки.Мне страшно в безлюдьи пороши разнузданной.Снежинки снуют, как ручные фонарики.Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!

Дыра полыньи, и мерещится в музыкеПурги: – Колиньи, мы узнали твой адрес!Секиры и крики: – Вы узнаны, узникиУюта! – и по двери мелом – крест-накрест.

Что лагерем стали, что подняты на ногиПодонки творенья, метели – сполагоря.Под праздник отправятся к праотцам правнуки.Ночь Варфоломеева. За город, за город!

1914, 1928

«…Боря начал поздно. Но и это еще не все! Мало того, что он взялся за стих, не имея маленького опыта (в пустяках хотя бы!), но он тащил в стих такое огромное содержание, что оно в его полудетский (по форме) стих не то, что не лезло, а влезая, разрывало стих в куски, обращало стих в осколки стиха, он распадался просто под этим гигантским напором. А я, видя все это, не мог решиться тащить его к прописям стихотворства (которые были так полезны для Асеева, стихотворца изумительно-переимчивого, стихотворца – как такового, пар экселлянс), ибо явственная трагедия Бори была не в трудностях со стихом, а в одиночестве непостижимого для окружающих содержания, за которое я только и хватался, умоляя его не слушать никаких злоречий, а давать свое во что бы то ни стало».

Сергей Бобров.

Воспоминания

Последняя весна мирного времени отразилась в лирических стихах Пастернака ярким отблеском прощального одухотворения.

«…Превратности истории были так близко. Но кто о них думал? Аляповатый город горел финифтью и фольгой, как в „Золотом петушке“[14]. Блестела лаковая зелень тополей. Краски были в последний раз той ядовитой травянистости, с которой они вскоре навсегда расстались…».

Борис Пастернак.

Из повести «Охранная грамота»

Весна

Что почек, что клейких заплывших огарковНалеплено к веткам! ЗатепленАпрель. Возмужалостью тянет из парка,И реплики леса окрепли.

Лес стянут по горло петлею пернатыхГортаней, как буйвол арканом,И стонет в сетях, как стенает в сонатахСтальной гладиатор органа.

Поэзия! Греческой губкой в присосках[15]Будь ты, и меж зелени клейкойТебя б положил я на мокрую доскуЗеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брыжжи и фижмы,Вбирай облака и овраги,А ночью, поэзия, я тебя выжмуВо здравие жадной бумаги.

Весна! Не отлучайтесьСегодня в город. СтаямиПо городу, как чайки,Льды раскричались, таючи.

Земля, земля волнуется,И катятся, как волны,Чернеющие улицы —Им, ветренницам, холодно.

По ним плывут, как спички,Сгорая и захлебываясь,Сады и электрички —Им, ветренницам, холодно.

От кружки синевы со льдом,От пены буревестниковВам дурно станет. Впрочем, домКругом затоплен песнью.

И бросьте размышлять о тех,Кто выехал рыбачить.По городу гуляет грехИ ходят слезы падших.

Разве только грязь видна вам,А не скачет таль в глазах?Не играет по канавам —Словно в яблоках рысак?

Разве только птицы цедят,В синем небе щебеча,Ледяной лимон обеден[16]Сквозь соломину луча?

Оглянись, и ты увидишьДо зари, весь день, везде,С головой Москва, как Китеж, —В светло-голубой воде.

Отчего прозрачны крышиИ хрустальны колера?Как камыш, кирпич колыша,Дни несутся в вечера.

Город, как болото, топок,Струпья снега на счету,И февраль горит, как хлопок,Захлебнувшийся в спирту.

Белым пламенем измучивЗоркость чердаков, в косомПереплете птиц и сучьев —Воздух гол и невесом.

В эти дни теряешь имя,Толпы лиц сшибают с ног.Знай, твоя подруга с ними,Но и ты не одинок.

1914

В конце февраля 1913 года из литературной группы «Лирика» выделилась более радикальная ее часть и объявила открытие книгоиздательства «Центрифуга». Ее название возникло по ассоциации с начертанной крупными буквами надписью «Центрифуга Шток» на лесопилке в Марбурге, на которую были обращены окна посещавшегося студентами кафе. Основную работу над альманахом взял на себя неутомимый Сергей Бобров, который выступал в нем и под своим именем, и под псевдонимом, и анонимно, со стихами, статьями, острополемическими «Книжными новостями» и библиографическими заметками. Пастернак и Асеев получили от него заказ на стихотворения, которые должны были служить образцом истинного футуризма. Пастернак выполнил заказ и написал статью под названием «Вассерманова реакция», в которой определял различие между истинным футуризмом и ложным.

Скандал не замедлил разразиться. Ответный ультиматум был немногословен: оскорбленные требовали личного свидания. Его подписали Вадим Шершеневич, Константин Большаков и Владимир Маяковский.

«…Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была произойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны были я и Бобров. С их стороны предполагались Третьяков[17] и Шершеневич. Но они привели с собой Маяковского.

Оказалось, вид молодого человека, сверх ожидания, был мне знаком по коридорам Пятой гимназии, где он учился двумя классами ниже и по кулуарам симфонических, где он мне попадался на глаза в антрактах…

Теперь в кофейне, их автор понравился мне не меньше. Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодьякона и кулаком боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором…

И мне сразу его решительность и взлохмаченная грива, которую он ерошил всей пятерней, напомнили сводный образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского, из его младших провинциальных персонажей…»

Борис Пастернак.

Из очерка «Люди и положения»

Встреча в кафе на Арбате ярко описана в «Охранной грамоте»:

«…Был жаркий день конца мая, и мы уже сидели в кондитерской на Арбате, когда с улицы шумно и молодо вошли трое названных, сдали шляпы швейцару и, не умеряя звучности разговора, только что заглушавшегося трамваями и ломовиками, с непринужденным достоинством направились к нам. У них были красивые голоса. Позднейшая декламационная линия поэзии пошла оттуда. Позиция противника была во всех отношениях превосходной…