Иосиф Бродский - Собрание сочинений

* * *

Ночь, одержимая белизнойкожи. От ветреной резеды,ставень царапающей, до резной,мелко вздрагивающей звезды,ночь, всеми фибрами трепещакак насекомое, льнет, черна,к лампе, чья выпуклость горяча,хотя абсолютно отключена.Спи. Во все двадцать пять свечей,добыча сонной белиберды,сумевшая не растерять лучей,преломившихся о твои черты,ты тускло светишься изнутри,покуда, губами припав к плечу,я, точно книгу читая притебе, сезам по складам шепчу.

Посвящается стулу

Март на исходе. Радостная весть:день удлинился. Кажется, на треть.Глаз чувствует, что требуется вещь,которую пристрастно рассмотреть.Возьмем за спинку некоторый стул.Приметы его вкратце таковы:зажат между невидимых, но скулпространства (что есть форма татарвы),он что-то вроде метра в высотуна сорок сантиметров в ширинуи сделан, как и дерево в саду,из общей (как считалось в старину)коричневой материи. Что сухосочтется камуфляжем в Царстве Духа.

Вещь, помещенной будучи, как в Аш-два-О, в пространство, презирая риск,пространство жаждет вытеснить; но вашглаз на полу не замечает брызгпространства. Стул, что твой наполеон,красуется сегодня, где вчерась.Что было бы здесь, если бы не он?Лишь воздух. В этом воздухе б виласьпыль. Взгляд бы не задерживался напылинке, но, блуждая по стене,он достигал бы вскорости окна;достигнув, устремлялся бы вовне,где нет вещей, где есть пространство, нок вам вытесненным выглядит оно.

На мягкий в профиль смахивая знаки «восемь», но квадратное, в анфас,стоит он в центре комнаты, столь наг,что многое притягивает глаз.Но это – только воздух. Между ног(коричневых, что важно – четырех)лишь воздух. То есть дай ему пинок,скинь все с себя – как об стену горох.Лишь воздух. Вас охватывает жуть.Вам остается, в сущности, одно:вскочив, его рывком перевернуть.Но максимум, что обнажится – дно.Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.Товар из вашей собственной ноздри.

Четверг. Сегодня стул был не у дел.Он не переместился. Ни на шаг.Никто на нем сегодня не сидел,не двигал, не набрасывал пиджак.Пространство, точно изморось – пчелу,вещь, пользоваться коей пересталвладелец, превращает ввечеру(пусть временно) в коричневый кристалл.Стул напрягает весь свой силуэт.Тепло; часы показывают шесть.Все выглядит как будто его нет,тогда как он в действительности есть!Но мало ли чем жертвуют, вчераот завтра отличая, вечера.

Материя возникла из борьбы,как явствуют преданья старины.Мир создан был для мебели, дабысоздатель мог взглянуть со сторонына что-нибудь, признать его чужим,оставить без внимания вопросо подлинности. Названный режимматерии не обещает роз,но гвозди. Впрочем, если бы не гвоздь,все сразу же распалось бы, как есть,на рейки, перекладины. Ваш гостьне мог бы, при желании, присесть.Составленная из частей, вездевещь держится в итоге на гвозде.

Стул состоит из чувства пустотыплюс крашенной материи; к чемуприбавим, что пропорции простыкак тыщи отношенье к одному.Что знаем мы о стуле, окромя,того, что было сказано в пылуполемики? – что всеми четырьмястоит он, точно стол ваш, на полу?Но стол есть плоскость, режущая грудь.А стул ваш вертикальностью берет.Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть,на стол. Но никогда наоборот.И, вниз пыльцой, переплетенный стебельвмиг озарит всю остальную мебель.

Воскресный полдень. Комната гола.В ней только стул. Ваш стул переживетвас, ваши безупречные тела,их плотно облегавший шевиот.Он не падет от взмаха топора,и пламенем ваш стул не удивишь.Из бурных волн под возгласы «ура»он выпрыгнет проворнее, чем фиш.Он превзойдет употребленьем гимн,язык, вид мироздания, матрас.Расшатан, он заменится другим,и разницы не обнаружит глаз.Затем что – голос вещ, а не зловещ -материя конечна. Но не вещь.

Посвящение

Ни ты, читатель, ни ультрамаринза шторой, ни коричневая мебель,ни сдача с лучшей пачки балерин,ни лампы хищно вывернутый стебель– как уголь, данный шахтой на-гора,и железнодорожное крушенье -к тому, что у меня из-под перастремится, не имеет отношенья.Ты для меня не существуешь; яв глазах твоих – кириллица, названья...Но сходство двух систем небытиясильнее, чем двух форм существованья.Листай меня поэтому – покане грянет текст полуночного гимна.Ты – все или никто, и языкабезадресная искренность взаимна.

Послесловие

Годы проходят. На бурой стене дворцапоявляется трещина. Слепая швея наконец продевает ниткув золотое ушко. И Святое Семейство, опав с лица,приближается на один миллиметр к Египту.

Видимый мир заселен большинством живых.Улицы освещены ярким, но постороннимсветом. И по ночам астрономскурпулезно подсчитывает количество чаевых.

Я уже не способен припомнить, когда и гдепроизошло событье. То или иное.Вчера? Несколько дней назад? В воде?В воздухе? В местном саду? Со мною?

Да и само событье – допустим взрыв,наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса -ничего не помнит, тем самым скрывлибо меня, либо тех, кто спасся.

Это, видимо, значит, что мы теперь заоднос жизнью. Что я сделался тоже частьюшелестящей материи, чье сукнозаражает кожу бесцветной мастью.

Я теперь тоже в профиль, верно, не отличимот какой-нибудь латки, складки, трико паяца,долей и величин, следствий или причин -от того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.

Тронь меня – и ты тронешь сухой репей,сырость, присущую вечеру или полдню,каменоломню города, ширь степей,тех, кого нет в живых, но кого я помню.

Тронь меня – и ты заденешь то,что существует помимо меня, не верямне, моему лицу, пальто,то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.

Я говорю с тобой, и не моя вина,если не слышно. Сумма дней, намозоливчеловеку глаза, так же влияет насвязки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив.

Это – чтоб лучше слышать кукареку, тик-так,в сердце пластинки шаркающую иголку.Это – чтоб ты не заметил, когда я умолкну, какКрасная Шапочка не сказала волку.

Резиденция

Небольшой особняк на проспекте Сарданапала.Пара чугунных львов с комплексом задних лап.Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап,скалит зубы, в которых, короткопалаи близорука, ковыряет средь бела днявнучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду,даже в кухне, лоснится, дразня посуду,образ, в масле, мыслителя, чья роднядоживает в Европе. И отсюда – тома Золя,Бальзака, канделябры, балясины, капителии вообще колоннада, в чьем стройном телеразмещены установки класса «земля-земля».

Но уютней всего в восточном – его – крыле.В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник,и сверчок верещит, не говоря уже о скворешняхс их сверхчувствительными реле.Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,остаться в одной сиреневой телогрейке.Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,с которой был в молодости знаком,но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон,как восьмизначные цифры, составленные в колонку,да предсмертные вопли сознавшегося во всемсына, записанные на пленку.

Стрельна

В. Герасимову

Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.Воздух принадлежит летательному аппарату,и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.О, за образчик взявший для штукатурки лунныйкратер, но каждой трещиной о грозовом разряденапоминавший флигель! отстраняемый рыжей дюнойот кружевной комбинации бледной балтийской глади.Тем и пленяла сердце – и душу! – окаменелостьАмфитриты, тритонов, вывихнутых неловкотел, что у них впереди ничего не имелось,что фронтон и была их последняя остановка.Вот откудова брались жанны, ядвиги, ляли,павлы, тезки, евгении, лентяи и чистоплюи;вот заглядевшись в чье зеркало, потом они подставлялигрудь под несчастья, как щеку под поцелуи.Многие – собственно, все! – в этом, по крайней мере,мире стоят любви, как это уже проверил,не прекращая вращаться ни в стратосфере,ни тем паче в искусственном вакууме, пропеллер.Поцеловать бы их в правду затяжным, как прыжок с парашютом, душныммокрым французским способом! Или – сменив кокардуна звезду в головах – ограничить себя воздушным,чтоб воскреснуть, к губам прижимая, точно десантник, карту.

* * *