Иосиф Бродский - Собрание сочинений

К Урании

И. К.

У всего есть предел: в том числе у печали.Взгляд застревает в окне, точно лист – в ограде.Можно налить воды. Позвенеть ключами.Одиночество есть человек в квадрате.Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.Пустота раздвигается, как портьера.Да и что вообще есть пространство, еслине отсутствие в каждой точке тела?Оттого-то Урания старше Клио.Днем, и при свете слепых коптилок,видишь: она ничего не скрыла,и, глядя на глобус, глядишь в затылок.Вон они, те леса, где полно черники,реки, где ловят рукой белугу,либо – город, в чьей телефонной книгеты уже не числишься. Дальше, к югу,то есть к юго-востоку, коричневеют горы,бродят в осоке лошади-пржевали;лица желтеют. А дальше – плывут линкоры,и простор голубеет, как белье с кружевами.

IПолонез: вариация

Осень в твоем полушарьи кричит «курлы».С обнищавшей державы сползает границ подпруга.И, хотя окно не закрыто, уже углыпривыкают к сорочке, как к центру круга.А как лампу зажжешь, хоть строчи доносна себя в никуда, и перо – улика.Плюс могилы нет, чтоб исправить носв пианино ушедшего Фредерика.В полнолунье жнивье из чужой казнысеребром одаривает мочажина.Повернешься на бок к стене, и сныдвинут оттуда, как та дружина,через двор на зады, прорывать кольцоконопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.И затем что все на одно лицо,согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

Черепица фольварков да желтый цветштукатурки подворья, карнизы – бровью.Балагола одним колесом в кювет,либо – мерин копытом в луну коровью.И мелькают стога, завалившись в Буг,вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;и в распаханных тучах свинцовый плугне сулит добра площадям озимых.Твой холщовый подол, шерстяной чулок,как ничей ребенок, когтит репейник.На суровую нитку пространство впрокзашивает дождем – и прощай Коперник.Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цветтела с россыпью родинок застит платье.Для самой себя уже силуэт,ты упасть не способна ни в чьи объятья.

Понимаю, что можно любить сильней,безупречней. Что можно, как сын Кибелы,оценить темноту и, смешавшись с ней,выпасть незримо в твои пределы.Можно, пору за порой, твои чертывоссоздать из молекул пером сугубым.Либо, в зеркало вперясь, сказать, что тыэто – я; потому что кого ж мы любим,как не себя? Но запишем судьбе очко:в нашем будущем, как бы брегет не медлил,уже взорвалась та бомба, чтооставляет нетронутой только мебель.Безразлично, кто от кого в бегах:ни пространство, ни время для нас не сводня,и к тому, как мы будем всегда, в веках,лучше привыкнуть уже сегодня.

* * *

Точка всегда обозримей в конце прямой.Веко хватает пространство, как воздух – жабра.Изо рта, сказавшего все, кроме «Боже мой»,вырывается с шумом абракадабра.Вычитанье, начавшееся с юлыи т. п., подбирается к внешним данным;паутиной окованные углыпридают сходство комнате с чемоданом.Дальше ехать некуда. Дальше неотличить златоуста от златоротца.И будильник так тикает в тишине,точно дом через десять минут взорвется.

Элегия

М. Б.

До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожув возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связкине чета голой мышце, волосу, багажупод холодными буркалами, и не бздюме утряскивещи с возрастом. Взятый вне мяса, звукне изнашивается в результате треньяо разряженный воздух, но, близорук, из двухзол выбирает большее: повтореньенекогда сказанного. Трезвая головасильно с этого кружится по вечерам подолгу,точно пластинка, стачивая слова,и пальцы мешают друг другу извлечь иголкуиз заросшей извилины – как отдавая честьнаважденью в форме нехватки текстапри избытке мелодии. Знаешь, на свете естьвещи, предметы, между собой столь тесносвязанные, что, норовя прослытьподлинно матерью и т. д. и т. п., природамогла бы сделать еще один шаг и слитьих воедино: тум-тум фокстротас крепдешиновой юбкой; муху и сахар; насв крайнем случае. То есть повысить в рангедостиженья Мичурина. У щуки уже сейчасчешуя цвета консервной банки,цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорейразделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,чем увеличивает; вспомни размер зверейв плейстоценовой чаще. Мы – только частикрупного целого, из коего вьется нитьк нам, как шнур телефона, от динозавраоставляя простой позвоночник. Но позвонитьпо нему больше некуда, кроме как в послезавтра,где откликнется лишь инвалид – занепотерявший конечность, подругу, душуесть продукт эволюции. И набрать этот номер мнекак выползти из воды на сушу.

Сидя в тени

Ветреный летний день.Прижавшееся к стенедерево и его тень.И тень интересней мне.Тропа, получив плетей,убегает к пруду.Я смотрю на детей,бегающих в саду.

Свирепость их резвых игр,их безутешный плачсмутили б грядущий мир,если бы он был зряч.Но порок слепотывремя приобрелов результате лапты,в которую нам везло.

Остекленелый кирпичцарапает голубойкупол как параличнашей мечты собойпространство одушевить;внешность этих громадможет вас пришибить,мозгу поставить мат.

Новый пчелиный ройэти улья займет,производя живой,электрический мед.Дети вытеснят насв пригородные садыпамяти – тешить глазформами пустоты.

Природа научит ихтому, что сама в нуждезазубрила, как стих:времени и т. д.Они снабдят цифру «100»завитками плюща,если не вечность, топостоянство ища.

Ежедневная ложьи жужжание мухбудут им невтерпеж,но разовьют их слух.Зуб отличит им медьот серебра. Листваих научит шуметьголосом большинства.

После нас – не потоп,где довольно весла,но наважденье толп,множественного числа.Пусть торжество икрынад рыбой еще не грех,но ангелы – не комары,и их не хватит на всех.

Ветреный летний день.Запахи нечистотзатмевают сирень.Брюзжа, я брюзжу как тот,кому застать повезлоуходящий во тьмумир, где, делая зло,мы знали еще – кому.

Ветреный летний день.Сад. Отдаленный ревполицейских сирен,как грядущее слов.Птицы клюют из урнмусор взамен пшена.Голова, как Сатурн,болью окружена.

Чем искреннее певец,тем все реже, увы,давешний бубенецвибрирует от любви.Пробовавшая огонь,трогавшая топор,сильно вспотев, ладоньне потреплет вихор.

Это – не страх ножаили новых тенет,но того рубежа,за каковым нас нет.Так способен Луныснимок насторожить:жизнь как меру длиныне к чему приложить.

Тысячелетье и вексами идут к концу,чтоб никто не прибегк бомбе или к свинцу.Дело столь многих рукгибнет не от меча,но от дешевых брюк,скинутых сгоряча.

Будущее черно,но от людей, а неоттого, что оночерным кажется мне.Как бы беря взаймы,дети уже сейчасвидят не то, что мы;безусловно не нас.

Взор их неуловим.Жилистый сорванец,уличный херувим,впившийся в леденец,из рогатки в садуцелясь по воробью,не думает – «попаду»,но убежден – «убью».

Всякая зоркость сутьзнак сиротства вещей,не получивших грудь.Апофеоз прыщейвооружен зрачком,вписываясь в чей круг,видимый мир – ничкоми стоймя – близорук.

Данный эффект – пороктолько пространства, впрокне запасшего клок.Так глядит в потолокпадающий в кровать;либо – лишенный сна -он же, чего скрывать,забирается на.

Эта песнь без концаесть результат родства,серенада отца,ария меньшинства,петая сумме тел,в просторечьи – толпе,наводнившей партерпод занавес и т. п.

Ветреный летний день.Детская беготня.Дерево и его тень,упавшая на меня.Рваные хлопья туч.Звонкий от оплеухпруд. И отвесный луч– как липучка для мух.

Впитывая свой сок,пачкая куст, тетрадь,множась, точно песок,в который легко играть,дети смотрят в ту даль,куда, точно грош в горсти,зеркало, что Стендальбрал с собой, не внести.

Наши развив черты,ухватки и голоса(знак большой нищетыприроды на чудеса),выпятив челюсть, зоб,дети их исказятсобственной злостью – чтобне отступить назад.

Так двигаются вперед,за горизонт, за грань.Так, продолжая род,предает себя ткань.Так, подмешавши дробьв ноль, в лейкоциты – грязь,предает себя кровь,свертыванья страшась.

В этом и есть, видать,роль материи вовремени – передатьвсе во власть ничего,чтоб заселить верто-град голубой мечты,разменявши ничтона собственные черты.

Так в пустыне шатруслышится тамбурин.Так впопыхах икрумечут в ультрамарин.Так марают листызапятая, словцо.Так говорят «лишь ты»,заглядывая в лицо.

1983