Разговор о стихах - Ефим Григорьевич Эткинд

никакого метрического ритма здесь нет. Единственное, что здесь усилено по сравнению с классическим стихом, это, как ни странно, концевые паузы. Дело в том, что в регулярных стихах ими даже можно иногда при чтении пренебречь – они, эти паузы, будут стоять за себя вопреки синтаксическим переносам; их поддержат рифмы, равновеликость строк, чередование мужских и женских окончаний – вся структура стихотворения, как в пушкинском «Медном всаднике»:

О чем же думал он? о том,

Что был он беден, что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость и честь;

Что мог бы Бог ему прибавить

Ума и денег…

Как бы мы ни сглаживали паузы в конце строк, как бы ни превращали эти стихи в прозу («…что трудом он должен был себе доставить и независимость и честь, что мог бы Бог ему прибавить ума и денег…»), стихи удержатся.

А в стихотворении Винокурова – не удержатся. Напишем в строку: «От меня ничего не останется. Я не буду участвовать в круговороте природы», – и стих пропадает начисто. Вот почему пауза усиливается:

                 От меня ничего //

не останется.

               …Надо быть //

беспощадным. «Ничто» – вот что //

будет лежать…

Значит, здесь на первый план выступает графика – то, как текст разбит на строки, как он напечатан. Разбивка только кажется произвольной; на самом деле она предельно повышает выразительность отдельных слов, их трагическую иронию:

Я не перейду в травы, в цветы, //

в жучков.

Мысленно вытянем эти слова в один стих, и сразу станет ясно, насколько поблёкнет их выразительность, – они уравняются, утратят насмешливую горечь.

В стихотворении есть отдельные ритмизованные места. Это – начало, первые слова: «Я весь умру». Конец – последние четыре стиха. И строка, в которой размышление уступает место рассказу: «Ты придёшь, опираясь на зонтик», – трёхстопный анапест. Почему так? Присмотримся.

Стихотворение Винокурова начинается с возражения поэтам-предшественникам. Первые слова – спор с Пушкиным: «Нет, весь я не умру…» Впрочем, и Пушкин, создавая начало своего «Памятника», может быть, помнил слова, произнесённые им же в 1825 году от имени Шенье: «Я скоро весь умру. Но, тень мою любя, / Храните рукопись, о други, для себя!» («Андрей Шенье», 1825). Винокуров противопоставляет знаменитой формуле Пушкина свою: «Я весь умру». Как и у Пушкина, здесь – ямб. Но именно потому, что это не развитие Пушкина, а полемика с ним, продолжение совсем другое, во всех отношениях другое, даже ритм сокрушён вторгающейся в стих прозой.

У Пушкина:

Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит…

У Винокурова:

Я весь умру. Всерьез и бесповоротно.

Я умру действительно.

Дальше полемика продолжается – уже не с Пушкиным, а с другими поэтами. Может быть, с Н. Заболоцким. Вспомним у Заболоцкого:

Как все меняется! Что было раньше птицей,

Теперь лежит написанной страницей;

Мысль некогда была простым цветком,

Поэма шествовала медленным быком;

А то, что было мною, то, быть может,

Опять растет и мир растений множит.

«Метаморфозы», 1937

Или в другом стихотворении Заболоцкого после строк:

Пускай мой бедный прах покроют эти воды,

Пусть приютит меня зеленый этот лес, –

читаем следующие строфы:

Я не умру, мой друг. Дыханием цветов

Себя я в этом мире обнаружу.

Многовековый дуб мою живую душу

Корнями обовьет, печален и суров.

В его больших листах я дам приют уму,

Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,

Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли

И ты причастен был к сознанью моему.

Над головой твоей, далекий правнук мой,

Я в небе пролечу, как медленная птица,

Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,

Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.

Нет в мире ничего прекрасней бытия.

Безмолвный мрак могил – томление пустое.

Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:

Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.

«Завещание», 1947

Мир Заболоцкого – трагический, но проникнутый высшей гармонией, красотой целесообразности и совершенства. Вот откуда уравновешенность его шестистопных ямбов, связанных между собой звучными опоясывающими рифмами, распадающихся на симметричные полустишия, глубокая ритмичность, поддержанная цезурами, архитектурой сложных и музыкальных строф, гармония глубоких синтаксических повторов:

Пускай мой бедный прах покроют эти воды,

Пусть приютит меня зеленый этот лес.

В этом мире нет уродства, нет и прозы. В нём всё возвышенно, поэтично. Бессмертие и гармония – это поэзия.

Винокуровская смерть уродлива и прозаична, как прозаичны слова «всерьёз и бесповоротно», слово «действительно», слова «я не буду участвовать…», «зачем обольщаться?..». Винокуров грубо утверждает: «Лгут все поэты!» Его не пугает уродство звучаний в строке «Ничто» – вот что…». Он и дальше продолжает свой спор. Может быть, написав ироническую строку «Ты придёшь, опираясь на зонтик…», он вспомнил ту поэтическую красивость, которой проникнута романтическая элегия Пушкина – Ленского:

Забудет мир меня; но ты

Придешь ли, дева красоты,

Слезу пролить над ранней урной

И думать: он меня любил,

Он мне единой посвятил

Рассвет печальный жизни бурной!..

«Евгений Онегин», VI, 22

Этой возвышенной картине противостоит страшная своей обыденностью сценка, нарисованная Винокуровым:

Ты придешь, опираясь на зонтик,

ты постоишь над холмиком,

под которым лежит «Ничто»,

потом вытрешь слезу…

Но в споре, который Винокуров ведёт с поэтами, утверждающими бессмертие, побеждает не он, или, точнее, побеждает другая точка зрения, которую он, казалось бы, отвергал. Все ж таки бессмертие существует, несмотря на бесповоротность физической смерти, – о нём говорится в конце стихотворения самыми простыми словами, с той же прозаичностью и серьёзной сдержанностью:

Но мальчик, прочитавший

мое стихотворенье,

взглянет на мир

моими глазами.

Единственное, что поэтически возвышает эти строки над всеми прежними, это их еле уловимая метричность: две строки ямба, строка дактиля, строка амфибрахия.

Свободный стих Винокурова приобретает, таким образом, большое содержание. Он является как