Разговор о стихах - Ефим Григорьевич Эткинд

в чертог теней вернется,

На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.

Прозрачны гривы табуна ночного.

В сухой реке пустой челнок плывет.

Среди кузнечиков беспамятствует слово…

1920

Слово бесконечно богато возможностями, и, становясь фактом поэзии, оно разными путями превращается в образ. Это может быть образ музыкальный, пластический, ассоциативный, стилистический. Для нас, однако, важно подчеркнуть то общее, что объединяет всех поэтов, – превращение слова в образ.

Глава пятая. Ритм

Раскрыв глаза, гляжу на яркий свет,

И слышу сердца ровное биенье,

И этих строк размеренное пенье,

И мыслимую музыку планет.

Все – ритм и бег. Бесцельное стремленье!

Но страшен миг, когда стремленья нет.

Иван Бунин

Хаос и космос

Одна из древнейших книг человечества, которая так и называется – Библия, то есть Книга (точнее – «книги»), начиналась с рассказа о том, как Бог из первобытного хаоса создал космос. Хаос – это непроницаемый мрак, отсутствие законов, господство непознанных и непознаваемых случайностей. Космос – это устроенная Вселенная. По библейской легенде, сотворение мира Богом Саваофом – это прежде всего сотворение света: появилось чередование дня и ночи, лета, зимы, весны и осени. В бескрайний, таинственный и поэтому страшный мир был внесён ритм – и этот мир сразу приблизился к человеку, стал доступен его чувствам и разуму, стал обжитым и понятным.

Легенда о сотворении мира из библейской книги Бытие отражает процесс его познания, его приближения к человеку. Разум уловил ритм, ощутил его. А ритм – это порядок, гармония, равномерное и стройное движение. Люди постепенно проникались пониманием того, что окружающая их природа подчиняется законам ритма. Ритмично движется время: день сменяется ночью, ночь – днём, одно время года другим. Ритмично бьётся сердце. Ритмично чередуются вдох и выдох. Что такое ходьба? Это движение мышц, ведущее к тому, что мы в определённом ритме переставляем ноги и в таком же ритме размахиваем руками. И чем равномернее мы дышим, тем нам легче идти или бежать. Чем ритмичнее мы движемся, тем нам легче совершать работу – любую, как бы она ни была трудна. В «Анне Карениной» Толстой рассказывает о том, как Константин Левин пошёл с мужиками косить, как ему поначалу было мучительно трудно, но как он, втянувшись в ритм крестьянского труда, стал ощущать огромное наслаждение от косьбы. Наслаждение это появилось только тогда, когда он понял красоту равномерной работы:

«Старик, прямо держась, шёл впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движением, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый, высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса сама вжикала по сочной траве».

Левин проникается ритмом косьбы и ещё другим ритмом – чередования труда и отдыха. Первый легко ощутить, к нему привыкнуть просто: взмах-другой, взмах-другой, вжик-вжик-вжик… А вот между полосами труда, отдыха, и снова труда, и снова отдыха не сразу ощутишь соизмеримость.

«В самый жар косьба показалась ему не так трудна. Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жёгшее спину, голову и засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не думать о том, что делаешь. Коса резала сама собой. Это были счастливые минуты. Ещё радостнее были минуты, когда, подходя к реке, в которую утыкались ряды, старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал её сталь в свежей воде реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.

– Ну-ка, кваску моего! А, хорош? – говорил он, подмигивая.

И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта тёплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.

Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а коса двигала за собой всё сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчётливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты» («Анна Каренина», ч. III, гл. V).

Левин, как видим, испытал благотворную силу двух ритмов: малого – и большого, частого – и редкого. Левин ощутил высокое наслаждение и от того, как «коса резала сама собой», и от того, как «наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе…». Первый, частый, совпадал с ритмом дыхания – потому он был очень определённо, очень непосредственно осязаем физически. Второй, редкий, давал не меньшую, а даже бо́льшую радость, но, как ритм, он был осязаем гораздо менее непосредственно, его физическое воздействие казалось не столь определённым, не столь осознанным.

Толстой повествует о своём герое, тщательно анализирует его ощущения, его «минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а коса двигала за собой всё сознающее себя, полное жизни тело», рассматривает его движения, благодаря которым «работа правильная и отчётливая делалась сама собой». Проза говорит о ритме, но не выражает его напрямую. Иное дело – стихи.

В стихах косьба может воплотиться со свойственной этому трудовому процессу ритмической регулярностью: в них получает звуковое выражение и малый ритм, и большой. Вот как это дано в поэме А. Твардовского «Дом у дороги» (1942–1946):

В тот самый час воскресным днем,

По праздничному делу,

В саду косил ты под окном

Траву с росою белой.

Трава была травы добрей –

Горошек, клевер дикий,

Густой метелкою пырей

И листья земляники.

И ты косил ее, сопя,

Кряхтя, вздыхая сладко.

И сам подслушивал себя,

Когда звенел лопаткой:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой –

И мы домой.

Таков завет и звук таков,

И по косе вдоль жала,

Смывая мелочь лепестков,

Роса ручьем бежала.

Покос высокий, как постель,