Разговор о стихах - Ефим Григорьевич Эткинд

может быть, и твой кумир

Через решетки золотые

Слетит и рассмешит весь мир,

Стуча с крыльца, ступень с ступени,

И скатится в древесны тени.

Известный критик и теоретик начала XIX века Н. Остолопов с восхищением отзывался об этих строках: «Произнося четвёртый стих, как будто слышишь стук бюста по ступеням, а в пятом стихе живо изображается медленная каткость его по ровному месту»[12]. Другой критик той же поры, поэт В. Жуковский, обращает внимание читателей на словесное искусство И. А. Крылова. «…Какая поэзия! – восклицает он в статье «О басне и баснях Крылова» (1809), и разъясняет: – Я разумею здесь под словом поэзия искусство представлять  предметы так живо, что они кажутся присутственными».

Затем Жуковский приводит примеры и объясняет их:

«Что ходенем пошло трясинно государство…

живопись в самих звуках! Два длинных слова: ходенём и трясинно прекрасно изображают потрясение болота.

Со всех Лягушки ног

В испуге пометались,

Кто как успел, куда кто мог.

В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соединении односложных слов, которые своей гармонией представляют скачки и прыганье. Вся эта тирада есть образец лёгкого, приятного и живописного рассказа». Но особенно радует Жуковского басня «Пустынник и медведь» (1807); здесь «живопись в самих звуках» достигла особого блеска. Жуковский приводит строки из басни, в которых пустынник внял совету друга-медведя и улёгся отдохнуть:

Пустынник был сговорчив: лег, зевнул,

Да тотчас и заснул.

А Мишка на часах – да он и не без дела:

У друга на нос муха села –

Он друга обмахнул;

Взглянул –

А муха на щеке; согнал – а муха снова

У друга на носу…

Жуковский видит в этих строках замечательную образность – это «картина, и картина совершенная. Стихи летают вместе с мухою. Непосредственно за ними следуют другие, изображающие противное, медлительность медведя: здесь все слова длинные, стихи тянутся:

Вот Мишенька, не говоря ни слова,

Увесистый булыжник в лапы сгреб,

Присел на корточки, не переводит духу,

Сам думает: “Молчи ж, уж я тебя, воструху!”

И, ý друга на лбу подкарауля муху,

Что силы есть – хвать друга камнем в лоб!

Все эти слова: Мишенька, увесистый, булыжник, корточки, переводит, думает, и ý друга, подкарауля прекрасно изображают медлительность и осторожность: за пятью длинными, тяжёлыми стихами следует быстрое полустишье –

хвать друга камнем в лоб!

Это молния, это удар! Вот истинная живопись, и какая противоположность последней картины с первою»[13].

Анализ Жуковского превосходен, к тому же он подчёркивает свойство, которое и в самом деле ставит И. А. Крылова на особое место в поэзии начала XIX века, между Державиным и Пушкиным и рядом с самим Жуковским (вспомним рассмотренное во введении описание морской стихии в балладе «Кубок»). Крылов – виртуоз «живописи звуком»; порой на этой «живописи» строится весь басенный сюжет, как в хрестоматийных «Двух Бочках» (1818):

Две Бочки ехали; одна с вином,

    Другая

    Пустая.

Вот первая себе без шуму и шажком

    Плетется,

Другая вскачь несется;

От ней по мостовой и стукотня, и гром,

    И пыль столбом…

Слова, характеризующие полную бочку, выбраны приглушённые, как бы беззвучные, с преобладанием шипящих – «…без шуму и шажком»; вторая изображена словами, обладающими подчёркнутой звуковой выразительностью: «Другая… вскачь… и стукотня, и гром, / И пыль столбом». Слова эти в большинстве своём либо односложные (вскачь, гром, пыль), либо с энергичным ударением на последнем слоге (по мостовой, стукотня, столбом). Когда мы читаем Крылова или Жуковского, нам тоже начинает казаться, что изобразительность их слов задумана языком.

Однако вся эта образность – свойство не самого слова, а слова, стоящего в стихе. И она весьма условна, то есть очень часто она зависит от того, как поэт захочет осмыслить избранное им слово.

Каково звучание слова «Терек»?

В кавказских стихах Пушкина и Лермонтова слову «Терек» придана грандиозность. Вот несколько примеров.

У Пушкина:

И Терека могущий вал

         Остановил.

«Обвал», 1829

Меж горных стен несется Терек,

Волнами точит дикий берег,

Клокочет вкруг огромных скал,

То здесь, то там дорогу роет,

Как зверь живой, ревет и воет –

И вдруг утих и смирен стал.

1829

У Лермонтова:

Терек воет, дик и злобен,

Меж утесистых громад…

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий дремлет и молчит;

И, волнуясь, буйный Терек

Старцу снова говорит…

«Дары Терека», 1839

По камням струится Терек,

       Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

       Точит свой кинжал…

«Казачья колыбельная песня», 1838

В глубокой трясине Дарьяла,

Где роется Терек во мгле…

…………………….

Лишь Терек в теснине Дарьяла

Гремя нарушал тишину;

Волна на волну набегала,

Волна погоняла волну.

«Тамара», 1841

Из всех этих примеров видно, как слово «Терек», входя в русский поэтический язык, приобрело высокоторжественное звучание. Пушкин ставил его в среду величавых славянизмов, окружал стремительными, динамичными и возвышенными глаголами. Лермонтов вскрывал его звуковой строй, ставя рядом фонетически близкое к нему – благодаря совпадению первого слога – слово теснина, слова буйный, злобен, воет, похожие на него благодаря расположению ударения (по схеме хорея). Кажется, слово «Терек» уже закрепилось в нашем сознании таким, каким его создали поэты прошлого века. Но пришёл Маяковский, и вот что его стих делает с названием кавказской реки:

От этого Терека

в поэтах

             истерика.

Я Терек не видел.

                       Большая потерийка.

Из омнибуса

                  вразвалку

сошел,

         поплевывал

                         в Терек с берега,

Совал ему

              в пену

                        палку.

«Тамара и Демон», 1924

И вдруг мы видим, что торжественное Терек может быть даже смешным. Оно рифмуется с истерикой и, что совсем уже неожиданно, с пренебрежительно-уменьшительным потерийка. Маяковский так играет звуками, так нагнетает внутренние рифмы – в каждой